Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

— Жидкость поперек горла прет! — доложил он Бубнову, кашляя. — Попрощаться не даст!

— А ты глазами попрощайся, браток! — обнял его Бубнов.

Зажогин собрался, чтобы изо всех сил посмотреть в глаза машинисту, но неожиданно посмотрел сквозь них — в неземное пространство — и умер. Бубнов поднял белогвардейскую фуражку и положил на лицо кромсальщика.

«И голос у него непролетарский, и голова ковригой, а умер как Марат!» — сурово подумал Бубнов и спрыгнул с ломтевоза.

Вокруг в сумерках умирали покалеченные белые. Бубнов не стал их добивать, а пошел отвязывать инвалидов. Но резкое торможение погубило их тоже: проволока слишком глубоко вошла в тела привязанных, перерезав важные вены. Инвалиды умирали в полусне, поливая дымящейся кровью молчаливое железо, не поблагодарившее их за помощь.

— С кем же я победу разделю?! — осерчал Бубнов на безногих. — Вы же не белой кости, чтобы так сломаться легко!

Сзади из темноты высунулась рука и приложила серп к горлу машиниста, собираясь срезать его, как переросший колос.

— Отойди от ломтевоза! — приказал голос.

Бубнов попятился назад — туда, где нагретая земля отдыхала от слепого солнца.

— Теперь стой! — скомандовал голос.

Бубнов остановился. Какие-то угрюмые люди подбежали к ломтевозу, покопошились и кинулись прочь. Послышалось змеиное шипение бикфордова шнура.

— Что ж вы делаете, гады? Это же народное добро! — закричал машинист голосом матери, безвозвратно теряющей ребенка.

В ответ полыхнуло напряженное пламя и куски ломтевоза полетели в степь. Бубнова и полуночников уложило волной на землю.

— Белуга недобитая! — выплюнул песок изо рта Бубнов. — От горя совсем с ума спятили, холуи врангелевские!

— Мы не белые, не кипятись! — ответили ему.

— Бандиты, значит?

— И не бандиты!

— Тогда — из партии исключенные?

— Мы не красные! — настаивал голос.

— Стало быть — махновцы?

— Мы не анархисты! Анархия — новый опиум для народа: Иисус Христос с маузером!

— Да кто ж вы такие? — вконец осерчал Бубнов.

— Мы дети природы! — объяснил притемненный человек. — Против машин воюем! За полное и безоговорочное освобождение от механического труда! Ты читать умеешь?

— До революции не умел! — гордо ответил Бубнов.

— Как рассветет, я тебе свою книгу дам — «Власть машин». Там все написано. Моя фамилия Покревский. Сейчас испечем картошки, и я тебе все про машины словами расскажу.

— Чего мне про машины слушать! Я с четырнадцати лет в депо обживаюсь! Все двигатели знаю!

— А сути — не ведаешь! С машинами человек к мировому счастью никогда не придет! Они его обуржуазят и рабом самого себя сделают! Какой уж тут святой коммунизм, когда за тебя железо землю роет! Это подлость мировая! С ней воевать надо до костей! Порушим машины и ихними обломками себе в красный рай дорогу вымостим!

— А пахать — опять на кобыле?

— Не на кобыле, темный человек! На себе самих и пахать, и сеять, и скородить будем!

— Это не по мне! — зевнул уставший ехать, убивать и разговаривать Бубнов. — Я в хомут сроду не полезу! А без ломтевозов — жить не могу!

По колебанию ночного воздуха он понял, что люди переглянулись.

— Убивать будете? Тогда уж быстро валяйте — я болеть не люблю!

— Мы людей не трогаем! — ответили невидимые и скрылись.

Бубнов лег на теплую землю и заснул. Ему приснилось что-то мучительно родное и огромное, от чего нечем заслониться, что нельзя убить, забыть или похоронить и с чем невозможно навсегда слиться, а можно только любить безответной любовью сироты. Потом это огромное и родное сжалось до сияющей водяной капли и капнуло ему на плечо. Бубнов проснулся. Солнце стояло в зените и глупо грело землю и лежащего на ней Бубнова. Кругом лежали куски взорванного ломтевоза. Рядом с ногами машиниста валялся несожженный ломоть буржуазной плоти, так и не превратившийся в пролетарский пар. Бубнов посмотрел на свое плечо и увидел в нем торец белогвардейской пули.

«Зацепило все-таки! А я боялся богородицей небеременной остаться!» — весело подумал Бубнов и вытащил пулю из плеча. Черная кровь, скопившаяся под пулей, лениво потекла из раны. Бубнов поднял ломоть и приложил его к плечу. Надо было идти куда-то.

«Дойду хоть до Житной! Там телеграмму в депо отстучат: ломтевоз взорвали антимашинные люди!» — подумал Бубнов.

Он выбрался на полотно и двинулся по черным шпалам.

На ходу Бубнов думал о новом ломтевозе, который, как конь седока, где-то в темном пространстве спокойно дожидается его.

«Не буду же я теперь пехом по земле драть! — рассуждал машинист. — На ломтевозе жить интереснее. И думать медленно не надо, как во время ходьбы. Там за тебя механика думает железными мыслями».

Верст через шесть показалась Житная.

Бубнов устал от скучной ходьбы и от прижимания буржуазного мяса к раненому плечу, поэтому не пошел на станцию, а стукнул в ворота самого первого двора: воды напиться. Ворота были не заперты. Бубнов вошел на двор. Лежащая на перегретой соломе собака сонно посмотрела на него.

— Хозяин! — позвал Бубнов.

— Чиво надо? — отозвался из сенного сарая женский голос.

— Воды попить!

— Чиво? Зайди, не слышу!

Бубнов вошел в полупустой и полутемный сарай и с трудом разглядел невероятно толстую голую женщину, лежащую на сене и лузгающую семечки.

— Воды, говорю, попить! — произнес Бубнов, удивляясь белым формам необычного человеческого существа.

— Говори громче, чего пищишь как комар! — посоветовала женщина.

Бубнов шагнул вперед, чтобы крикнуть, и провалился в глубокий, клином сужающийся погреб, вырытый не для сохранения продуктов. Очнувшись, машинист глянул наверх. Толстая женщина внимательно смотрела на него.

— Поживи здеся, — сказала она.

— Ты что, вдовая? — спросил Бубнов, не понимая.

— Я цельная, — ответила женщина и сплюнула шелуху.

— У меня предписание. Меня люди ждут, — зашевелился на земляных комьях Бубнов.

— Покажь! — Женщина бросила ему кузовок на веревке.

Бубнов достал предписание, вложил в кузовок. Женщина подтянула кузовок к себе и долго читала предписание, шевеля толстыми губами.

— Ничиво! — она спрятала предписание у себя между громадных ляжек. — Спи! Я на тебя типерь часто пялиться буду!

Дубовая крышка захлопнулась над головой Бубнова.

По шкале Витте в этом тексте 79 % L-гармонии.

It's hard to believe, рипс нимада табень?

Платонова-3 инкубировали питерские чжуаньмыньцзя семь месяцев назад после двух dis-провалов, сильно подорвавших авторитет школы Файбисовича и Co. В генсреде к питерцам отношение похожее на юйван синвэй твоего чо-уди Мартина на свадьбе у Саввы: бить по гаовань парализованного Илью Муромца способен каждый посредственный байчи. А Файбисович сумел доказать всем неблагородным ванам, что он не лаовай в генинже и способен не раскрасить носорога с RK.