Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Князь закрыл глаза.

Три совершенно разных звука возникали попеременно в пространстве парной, переплетаясь, сливаясь в сложный аккорд совсем нечеловеческой, неземной музыки, разделялись снова и снова соединялись воедино: хлесткий удар прута, стон, шорох веника, снова прут, веник и стон, вскрик протяжный, прут и веник.

«Боже, боже мой, как же это все хорошо, — думал Борис в полузабытьи. — Здесь, в этой нелепой бане, в пару, отъединившись и запершись от всего мира, от зимы и заледенелых деревьев, от глухой деревни и заметенных дорог, от крепко спящих мужиков, от собак, от снежной долины, от далеких людей в далеких городах, от родных и незнакомых, от звенящего морозного воздуха и этой круглой мутной луны, висящей над всем миром, — как чудесно нам, трем теплым и голым людям, делать то, что так необъяснимо опьяняет и потрясает нас».

Семен стал бить сильнее, и Акуля уже не вздрагивала, а непрерывно тряслась, ерзая от боли на пояснице Бориса, крики ее переходили в протяжный стон:

— Винова-а-а-а-атая! Мамушка, ох и винова-а-а-а-атая!

Ее детские пальцы намертво вцепились в плечи Бориса, голова билась о полок.

— Винова-а-а-а-атая! Винова-а-а-а-атая! — кричала она все громче и громче и, вдруг смолкнув, забилась на спине Бориса, как в припадке падучей.

Семен вмиг отшвырнул прут и веник, схватил шайку, полную ледяной воды с плавающим в ней снегом, и окатил этой водой лежащих. Девушка сразу оцепенела, словно заснула. Ледяная вода шумно потекла вниз по проступням.

«Наверно, можно и умереть от этого», — подумал Борис и открыл глаза.

Кусок снега лежал на полке возле его лица. Он дотянулся до него губами и взял в рот. Ему сразу заломило зубы.

Акуля лежала не дыша, как мертвая.

Вода стекала и капала на мозаику. Пунцовый Семен сел на пол и тяжело дышал. От пара и работы лицо его стало страшным.

Вдруг девушка вздрогнула, приходя в себя. Пальцы и ноги ее разжались, и из груди вырвался стон слабости. Она заворочалась, силясь приподняться, но снова замерла, и князь почувствовал, как струя ее горячей мочи ударила ему в поясницу. Моча протекла по его телу, смешалась с ледяной водой и закапала вниз.

Акуля с трудом приподнялась и сползла с полка. Зад ее светился сплошным розовым пятном с косыми багровеющими следами кровоподтеков. Хромая и морщась от боли, Акуля взяла свой валик с подоконника и скрылась в кладовой.

— Ну как, вашество, исправно выпарил аль нет? — спросил Семен, готовя шайку для омовения.

— Хорошо, — ответил Борис, с трудом сползая с полка и чувствуя, что начинает терять сознание.

Семен кинулся ему помогать.

Радужные круги поплыли в глазах князя, он шагнул в предбанник, как пробующий ходить младенец, и, потеряв силы, опустился на спасительный холодный пол.

— Никак головушка закружилась? — захлопотал вокруг него Семен, приподнимая его, усаживая на скамью и накрывая простыней. — За снегом сбегать, вашество?

— Не надо, — прошептал князь, приходя в себя.

В предбаннике было холодно, несмотря на то, что он отапливался общей печью. Три оплывшие свечи в шандале скупо освещали грубые каменные стены, по-турецки обмазанные белой, сильно истрескавшейся глиной. Здесь пахло сухими вениками и нежилым каменным домом.

— Вашество, позвольте снежку принесть, — бормотал Семен. — К головушке приложить, чтоб кровя враз отошли.

— Не надо, ступай. — Князь потянулся к жбану с квасом и вдруг поморщился от резкой боли в левом боку.

«Рана!» — подумал он и глянул вниз, себе под левую руку.

На прилипшей к телу простыне проступило маленькое алое пятно.

— Sacre nom… — пробормотал, морщась, князь.

— Чевоито? — повернулся Семен, уже было шагнувший через порог в адский белый воздух парной.

Борис раскрыл простыню.

Рана, полученная им на дуэли с Несвицким и вот уже месяц как затянувшаяся розовым рубцом, неожиданно напомнила о себе: в рубце появилась тонкая трещина и сочилась сукровицей.

— Царица небесная! — с неподдельным притворным крестьянским испугом, будто это он, и только он нанес князю рану, воскликнул Семен.

— Никак на охоте, вашество?

— Нет, брат, это не на охоте. — Борис дотянулся до жбана, зачерпнул ковшом квасу и с удовольствием осушил ковш до дна.

— А как же теперя-то? — тоскливо почесал Семен свой плоский живот. — Нешто за корпией сходить?

Борис смотрел на сочащийся шрам, не думая ни о чем; его телом овладел тот ни с чем не сравнимый, легкий и бессловесный покой, приходящий к человеку только после русской бани. Ему было совершенно все равно, кто он, зачем он здесь и что это за рана в боку, — просто хотелось сидеть в прохладном предбаннике, пить квас и до слез в глазах смотреть, смотреть на свою сочащуюся кровь.

Зато Семен всерьез, но ненадолго задумался, шевеля отвислыми губами. И его осенило:

— Вашество! А на рожна корпию? Пущай Ноздря залижет! Он надысь его сиятельству волдырь так разлизал — и следов не осталось!

Борис с трудом вспомнил, кто такой Ноздря, но не вышел из своего забытья. А вокруг него засуетились люди, заскрипели просевшие двери и мерзлые половицы, завизжал от радости Ноздря, подведенный на заиндевелой цепи, поднесли еще огня, стали осторожно спрашивать о чем-то важном, но князь не отвечал. И лишь когда широкий, влажный и теплый язык Ноздри коснулся его раны и жадно слизал кровь, Борис вздрогнул и пришел в себя.

Ноздря стоял перед ним на коленях и быстро лизал, похрюкивая от удовольствия приплюснутым лиловым носом; глаза его были полуприкрыты, а поросшее клочковатой серой бородой лицо выражало сосредоточенность и переживание высшей благодати, которая в очередной раз снизошла на него от господ, осветив суровую жизнь давилы божественным светом. Нежный, но сильный язык его словно отрезвил князя, и Борис вспомнил все — и бессмысленно страшную встречу с Татьяной, и белое, с трясущейся нижней челюстью лицо Несвицкого, и два выстрела в Сеченой роще, и старую сосну, и быстрые руки Морозова с холеными женскими ногтями, и свою кровь на желтом кленовом листе.

«Как все быстро разрешилось», — подумал он и положил руку на косматую голову Ноздри.

Молоток из Соня шкап убери.

Вот и все тексты. Как тебе? По-моему — топ-директ.

Это поинтересней, чем тексты проекта ГС-1. Там, как ты помнишь, было ТРИ реконструкта: Цветаева-1, Маршак-4 и Булгаков-2. Что из этого вышло — знают два пеньтань ша-гуа из МИНОБО, шесть чуньжэнь из ГЕНРОСа, двадцать три пиньфади лао бай син в синей униформе и один мошуц-зя, шлющий тебе гнилые письма.

Теперь ОЧЕНЬ серьезно: я безусловно люблю тебя как собственную селезенку, но если ты не сбережешь эти каракули, я тебя выверну наизнанку и на каждом твоем внутреннем органе черной японской тушью напишу по-русски его китайское название.