Чарльз Буковски - Интервью: Солнце, вот он я

— Я не понимаю, мужик, ты это, нафиг, о чем, почему не скажешь, что хочешь сказать, мужик, скажи наконец уже, ради бога, просто возьми и скажи…

И Даррелл не злился, глотал безропотно. С ним говорил будда из бара, тут хочешь не хочешь, а глотай. Так к Буковски относятся многие поэты помоложе — особенно поэты «мясной» школы вроде Стива Ричмонда [54]и Дага Блазека (Блаза).

А я, со своей стороны, больше врубаюсь в поистине галлюцинаторного Буковски, того, кто пишет, перейдя границы позы и цепляясь за американские горки реальности изо всех сил. Худшие позы — «реальные».

В последний раз я встречался с Буковски в июне 1968-го. Только что переписал его сказочную библиографию на карточки (он снабдил меня всеми своими журнальными публикациями — в чемоданах) и возвращал ему последний чемодан. Он рассказал мне о своей «старухе» — женщине, на которой он не женился, но она родила ему ребенка, дочь, и он эту дочь очень любит. По всей квартире валялись игрушки. Чувствовалось, что здесь иногда бывает ребенок. Я знал, что не так давно его отымели на почте за то, что он для «Оупен сити» [55]писал свои «Воспоминания старого козла»… ну, это он выдал мне за истинную причину. Мы с женой прикинули, что жару подбавляла его «старуха», а «Воспоминания» для почтового начальства были только предлогом, чтобы залезть Буку в личную жизнь. В общем, старуха была там — длинные, почти совсем седые волосы заплетены, спускались ей на спину, японские сандалии с одним ремешком, лицо словно топором вырубленное, все красное, кожа сальная, сама лютая.

— Я Хью Фокс, — сказал я, ставя на пол чемодан с журналами.

— Да, я так и подумала, — ответила она и ушла в другую комнату.

Со мной была жена — она хотела посидеть, как бы напроситься.

— Мы посидим несколько минут.

— Ладно тебе, — сказал я.

Буковски не сказал «посидите». Он, кажется, смущался, будто вообще не знал, что сказать. Сквозь стены били Волны Старухиного Контроля. Никого он не обманывал — он был кроток, словно кастрированный волк.

Наконец я ущипнул Люсию. И она сдалась.

— Не бери в голову, — сказал я Буку.

— Ты тоже, — ответил «смиренный» Буковски, затем прибавил, имея в виду мою критическую работу о его творчестве: — Насчет книги поговори с Мартином. И не перди вокруг да около. Он хороший человек.

С тем мы и ушли.

«Looking for the Giants: An Interview with Charles Bukowski», William J. Robson and Josette Bryson, Southern California Literary Scene, Vol. 1, No. 1, December 1970, pp. 30–46.

Это первое в серии интервью признанных и начинающих фигур на литературной сцене Южной Калифорнии. Прозаик и поэт Чарльз Буковски — его, наверное, лучше всего помнят по колонкам в почившем лос-анджелесском еженедельнике «Оупен сити», а его роман «Почтамт » в этом месяце поступает в продажу — согласился стать первым.

Однажды днем в начале ноября Джозетт Брайсон, бывший заместитель редактора ежеквартальника «АНТЕ» (а ныне кандидат в докторантуру и адъюнкт-профессор отделения французского языка университета Калифорнии в Лос-Анджелесе), отправилась со мной на квартиру к Чарльзу Буковски, что неподалеку от бульвара Сансет в центре Лос-Анджелеса.

У. Дж. Р.

БИЛЛ РОБСОН: Для начала — когда и где вы родились?

БУК: В Андернахе, Германия, в 1920-м. ФБР уже спрашивало. В два года меня привезли в Лос-Анджелес. Ходил в начальную школу на Вирджиния-роуд. Я вообще лос-анджелесский парень. Средняя школа Лос-Анджелеса. Городской колледж Лос-Анджелеса. Я не закончил — просто недурно отдыхал. Ходил на занятия, которые нравились, сами понимаете. Старик про это не знал. Там я провел два года — с 1939-го по 1941-й.

БР: В то время какие-то способности к писательству проявились?

БУК: Я что-то писал, только не ощущал, что готов. Я сразу знал, что плохо. Не такого мне хотелось. А потом вдруг напечатали мой первый рассказ в журнале «Стори» — «Псих из Вудбери» [56].

БР: Там Норман Мейлер не печатался?

БУК: Да — и Сароян. Тогда это был журнал дня. То, что надо. Если попадал в «Стори», считалось, что ты «готов». И вот я получил письмо от агента — в то время я был в Нью-Йорке, — и она сказала: «Я хочу стать вашим агентом, пишите дальше», а я ответил: «Я не пишу. Я пока не готов. Мне просто удалось один раз попасть в яблочко — и то рассказ плохой».

БР: Сколько вам тогда было?

БУК: Двадцать четыре.

БР: А был в те годы учитель, который вам нравился? Кто-нибудь вас «вытащил»?

БУК: Нет, я их всех не любил. По английскому у меня всегда было «плохо». Учителю нравилось, как я пишу, но занятие начиналось в семь утра. Я же вечно был с бодуна и являлся каждое утро в семь тридцать. Ну не мог, и все. Наконец он сказал: «Мистер Буковски, вам больше нет нужды сюда приходить — свой балл вы получите». Я ответил: «Ну ладно».

БР: А тогда кто-нибудь вас чем-нибудь увлек?

БУК: Вы имеете в виду — из живых?

БР: Да.

БУК: Нет, никого не было.

БР: Никаких местных гуру в бассейне?

БУК: Нет-нет, мне нравился Сароян, как и всем, ранний Хемингуэй, Селин… Достоевский, Кафка.

ДЖО: Витторини — итальянский писатель? [57]

БУК: Это кто? А, он еще писал романы десятками?

ДЖО: Да, он очень знаменитый один написал — «Сицилийские беседы».

БУК: Никогда не мог его читать. Ходил в библиотеку, и там стояли десять-двенадцать его книг, все вместе. Я спрашивал себя: «Как он это делает?» Либо очень хороший, либо очень плохой.

ДЖО: Лично я думаю, очень хороший.

БУК: Да, ну… После публикаций в «Стори» и «Портфолио» [58], который редактировала Каресса Кросби, я бросил писать на десять лет — просто пил, жил и перемещался, и сожительствовал с дурными женщинами, и оказался в палате смертников лос-анджелесской окружной больницы: из меня хлестала кровь, внутренние кровотечения. А когда вышел, снова начал писать. Не знаю почему. Те десять лет я вообще не писал, — скажем, я просто жил. Собирал материал, хоть и неосознанно. Вообще забыл про писательство.

БР: Какие стихи вы тогда писали?

БУК: Личные — боевые такие — о том, что лично со мной происходило. Довольно субъективные и, может, чуточку озлобленные.

БР: Вам удавалось выразить свои главные личные переживания?

БУК: Вот сейчас у меня это уже позади, хотя я до сих пор их записываю, они ведь по-прежнему случаются, но стихи у меня теперь… несколько иные. Я больше играю словами, но стараюсь не усложнять… больше чувств, а не опыта, больше того, что я чувствую, а не переживаю непосредственно. Есть перемена — необходимо же меняться… не обязательно , а просто хочется.

БР: А эти ваши переживания повлияли непосредственно на ремесло — настолько, чтобы ремесло потекло по другому руслу? Они подействовали не на тематику , а на ваш глубинный настрой ?