Георгий Чернов - Имитация

Так в итоге и забыв, зачем шел на кухню, я принял решение все-таки выйти на улицу. Там же меня обдало холодным утренним воздухом, освежившим мое похмельное тело. Охотясь за тем же освежающим ветром, на лавочке у подъезда сидел вчерашний ночной гость: держась за голову скрюченной ладонью, меж пальцев которой вяло тлела дешевая папироса, он с лицом мученика слушал ругань, видимо, его жены, стоявшей прямо напротив него. Когда я проходил мимо, то смог рассмотреть его сломанный нос. Судя по виду, ломали ему его не раз, но выглядел он гораздо хуже, чем вчера.

Также глаз зацепился за знакомую татуировку на его плече – черную летучую мышь. Эта грубая подкожная мазня вдруг дала мне понять, почему он тогда сказал, что где-то меня видел, но признавать эти подозрения не хотелось. Да и мне было совершенно безразлично, кто он на самом деле – теперь это просто жалкий выпивоха, убитый войной, который никакого отношения ко мне не имеет. Сколько их тут таких, россыпью разбросанных по всей стране, как мусор из ведра? Каков был шанс встретить тут именно его? Берусь заявить, что стопроцентный – брось из окна камень и попадешь в бывшего сослуживца.

Заметив меня, он, по-видимому, даже не узнал во мне виновника его сегодняшней мороки и добродушно, по-соседски отсалютовал свободной рукой, и я, подыгрывая в роли такого же добродушного соседушки, кивнул в ответ.

Где-то вдали, в тени осыпавшегося старого клена, стояла моя «Волга». Чтобы ее найти, пришлось походить по двору, потому что я напрочь забыл, где ее вчера оставил. Кирилл уже сидел внутри, заскучавшим взглядом посматривая на снующих туда-сюда прохожих. Когда я приземлился на сиденье, он тут же решил выговориться:

– Что так долго?

– Проголодался, – буркнул я и завел машину.

– Работу сделаем и пожрем, на сегодня ее как раз немного. Нам надо за город, сейчас адрес в навигатор забью. Ехать долго, езжай давай, чего стоишь?

Машина, заскрипев ремнями, тронулась с места, и едва мы выехали со двора, как на лобовое стекло рухнули грузные капли, словно грозясь его разбить. Спокойно шедшие на работу люди вдруг засуетились, прикрываясь кто зонтами, кто портфелями и газетами и, подгоняемые раскатами грома, ринулись искать укрытия, что защитило бы их от суровой стихии.

– Включи радио, – сказал вдруг Кирилл, – не хочу этот грохот слушать.

Кнопка включения на старой магнитоле издала сухой скрип под моим пальцем, и из колонок раздался шум, сквозь который можно было услышать женский монотонный голос:

– …пресс-конференции, посвященной трагедии, произошедшей два дня назад, президент выразил высочайшую степень обеспокоенности возникающей в стране ситуацией и посоветовал гражданам покидать свое место жительства только при крайней необходимости. О необходимости введения режима чрезвычайного положения президент и его пресс-служба решили пока воздержаться от комментариев. Напомню, что теракт, прогремевший в столице во время празднования Дня народного единства, унесший жизни двенадцати человек, уже не первый теракт в этом месяце. Виновники по-прежнему остаются неизвестными, ответственность за все эти теракты не взяла на себя ни одна из известных организаций. А теперь к прогнозу погоды: сильнейший, как говорят синоптики, за последние сотню лет шторм обрушится на центральную часть страны. Есть вероятность выпадения крупных ледяных осадков…

– Может все-таки музыку? – перебил сердобольную ведущую Кирилл, и я надавил на кнопку поиска станций. Наткнувшись на легкую гитарную мелодию, на фоне которой пел приятный женский голос, я остановился и сосредоточился на дороге. – Кто вообще слушает новости, какой в этом смысл? – вдруг произнес Кирилл, сняв черную кожаную перчатку с руки, и потирая теперь на ладони давнишний его ожог в виде креста. – Слушать то, на что ты не можешь никак повлиять. Что мне дает то, что кто-то выразил крайнюю степень обеспокоенности?

– Наверное, людям интересно знать обстановку в стране, потому что они боятся жить в неведении.

– Нет, дружище, – выдавил он вместе с каверзным смешком, – они хотят знать это потому, что им нравится бояться. Вы, люди, живете в постоянном страхе, и страх питает вас, как топливо, заполняет ваши вены. Он заставляет вас двигаться, что-то делать, суетиться, бегать туда-сюда, чтобы – не дай Бог! – не умереть с голоду. Вы боитесь, и потому-то я вас так и люблю. Я чувствую страх, и, как думаешь, как часто я ощущаю этот чудный запах? Каждый день. От каждого. Кто-то меньше, кто-то больше, но вы все боитесь. И вам это нравится. Истязать себя, доводить до выпавших и седеющих волос, рыхлых морщин в тридцать лет, – вы к этому стремитесь, хоть и сами того не замечаете.

В какой-то момент я устал слушать этот треп, спорить с ним не хотел тем более, но остановить его было уже нереально. С видом, будто что-то мне доказывает, он продолжал дискуссию с тенью – пусть этот бес и чует страх, но равнодушие учуять не может совершенно.

– Вот, скажем, вчера, – не успокаивался он, а глаза его, казалось, стали светиться еще ярче даже сквозь зеркальные очки, – я ходил в театр. Там была девушка, на сцене – просто прелесть! Чудесно выглядела, чудесно играла. Я чувствовал от нее такую энергию, которой никогда еще в театре не ощущал. Но в то же время я чувствовал ее страх. Соблазняющий, тонкий, ароматный страх, но откуда он в ней? Страх людей, сцены, – ты представляешь? – страх перед людьми, что сидели в зале. Десять с половиной человек сидели в зале, и она все равно боялась. А она ведь уже два года в театре!

– Дай угадаю: ты ее сожрал.

– Нет. Просто трахнул. Ей повезло, что я был не голоден. Но все сугубо с обоюдного согласия, прошу заметить. Я же не животное какое-нибудь, – тут он резко повернулся ко мне с видом, будто я сбил его с какой-то важной мысли. – Но суть-то не в этом! А в том, что это самое прекрасное в вас, людях. А какой чудесный от нее был запах! Прекрасная женщина. Кстати о запахе, чем это пасет?

Кирилл вдруг начал принюхиваться, водя носом то в одну часть салона, то в другую, пока наконец не наткнулся им на панель приборов. Он поднял бумажный пакет, лежавший на ней, и, развернув, увидел мою вчерашнюю шаурму.

– Ты там, вроде, есть хотел? – выпалил бес со всей свойственной ему ехидностью, а затем сунул мне эту шаурму в лицо, чуть не измазав меня в прокисшем соусе.

– Убери это дерьмо! Выброси его уже.

– Куда?

– В окно.

– Вообще, это административное правонарушение, но так и быть. Слишком ты чувствительный сегодня, – подытожил, наконец, Кирилл и выбросил шаурму в открытое окошко, на миг впустившее в себя весь шум сегодняшнего дождливого дня. Когда окно наконец закрылось, салон заполнился тихой инструментальной мелодией, влекшей меня в бездну моих размышлений на фоне постепенно кончавшегося индустриального пейзажа.