Мара Винтер - Сперматозоиды

– Схватило, позвала меня. Я прибежала. Накапала корвалола. Вызвала скорую. Надо было её посадить и валидола дать… Пульс напугал. Она не хотела сидеть, на бок завалилась. Инфаркт, чего. Так сказали. До больницы довезли и всё. Да, – вспоминаю, закуривая сама, – она, ещё дома, перепутала меня с отцом. То ли не узнала, то ли что, не знаю. – Сидим, курим. Лида блестит глазами. Влажно блестит.

– Она его любила… – начинает было.

– Не знаю. Вряд ли. Она ничего ему не завещала, – брякнув, умолкаю. Плавно переходить к теме я не умею. У сестры вопрос разве что на лбу не написан. И мой рот, без моего участия, прорывает. Рассказываю ей про ритуального агента, про адвоката, про нотариуса и все те движения, что нам с ней теперь придется совершать. Она слушает с участием, но рассеянно, как если бы речь шла о ком-то другом.

– Нет, подожди, – говорит сестра, – отцу-то ты сказала? Что ее нет?

– Он к нам приезжал хоть раз? – парирую. Каюсь, про него я даже не думала. – Что о нем известно? Пятьдесят лет, женат, трое детей, законных, помимо нас. Врач-кардиолог, какова ирония. Может, затем и звала: помоги. Раз мы ему не были нужны, так значит, ему всё равно, и в курс входить не обязательно.

– Нет, – твёрдо отвечает Лида. – Он есть в соцсетях? Должен быть. Я ему напишу.

– Как угодно, – добавляю свой окурок к её, в пепельнице. – Можешь туда хоть поехать. В доме жить. Только давай сначала оформим всё, как надо, сделаем дела, и тогда…

– Ты всегда была такая! – неожиданно взрывается Лида. – У неё мать умерла, а она о делах! Бахнет по тебе, Божена. Всё в твоём бессознательном бахнет разом.

– Вчера уже бахнуло. А сегодня, кроме меня, кто, по-твоему, должен всем этим заниматься? Бегать, договариваться, брать талончики и, сука, ждать, пока в окошке номер загорится? Ты? Или, может, Венц?

– Ой, – отмахивается и сама берет сигарету из моей пачки. – Не цепляйся к нему. Он… – глазки опускаем, краснеем…

– Втрескалась что ли? – безразлично. – Да хоть бы и так. Дело в другом. Он ни тебе, ни мне, когда надо, не поможет. Лыбится и ебётся, ну и пиздит складно, вот и весь сюжет. Мама про него сказала… – "Такие всем запоминаются, потому что нигде не остаются".

– Что? – жадно ждет продолжения. – Что она сказала? – Озвучиваю цитату. – Да, – теперь она почти шепчет. – Она права. Она всегда говорит правильные вещи. – Туманная дымка заволакивает взгляд. Сестра поднимается, чтобы уйти.

– Лида, – настигаю её словом, как тамогавком, в дверях. Оборачивается. – Помоги мне. Пожалуйста. Давай просто сходим к нотариусу и, на выбор, либо обе подадим заявление о принятии наследства, либо ты оформишь на меня генеральную доверенность, чтобы я не грузила тебя больше никакой бюрократией. Мы не знаем, сколько может вылезти наследников второй, третьей, четвертой и так далее очереди. Она не общалась со своими родственниками, но они есть, их не может не быть. Первая очередь всегда самоуверенна и уверенно горюет, а потом, через полгода – раз, и в твоей квартире кто-то живет. Потому что он сходил куда надо и написал что надо, а ты нет. Хочешь потом с ними судиться? – Хмурится. Похоже, задумалась. – Пожалуйста, – повторяю с нажимом. Поднимаю брови. – Потом, если хочешь, съездим к отцу. Если хочешь, с Венцем съездим, хуй с ним, – несу что попало, как озабоченный ухажёр, лишь бы согласилась. – Помоги мне, и себе помоги, мне помогая, ладно?

Застыла, слёзы глотает. Мои слёзы, видимо, текут внутрь. Гематома без синяка. Я вижу проблему. Я вижу её решение. Я пострадаю потом, когда проблема будет решена.

– Ладно, – сдаётся, – съездим. Только тебе, наверное, пока нельзя водить, – мамину машину: не договорила. У меня есть права. Тачку свою я разбила, чудом уцелев. Ночью, абсолютно трезвая, слетела в карьер, объезжая одну дуру с коляской. Дело было с годик назад. – Что с похоронами? – голос срывается. – С похоронами, – повторяет внятно. – Кто будет, что будет, надо бронировать кафе…

– Я уже обо всём договорилась.

– Ты, может быть, съешь что-нибудь? – спрашивает, помявшись. – Забыла, вижу по тебе, опять забыла, что есть надо. Давай я приготовлю. Вроде, что-то было. – Обрадовавшись необходимости о ком-то заботиться, уходит на кухню, игнорируя мои вялые возражения. Я переключила внимание на практические вопросы. Она, чего доброго, переключит внимание на практическую заботу обо мне.

Синхронизирую телефон с колонкой. Включаю музыку. Беру планшет. Беру лист. Беру карандаш. Думаю о Будде. Начинаю рисовать. Получается мама.

Смотрю на неё, из меня вышедшую, как из неё, когда-то, я. Изогнутые брови, благородное три четверти, овал лица правильный, а глаза, как у меня, в кругах, а круги эти, глазницы, вот-вот провалятся, и не будет ни глаз её, ни губ. Одна недвижимость осталась, дома больше нет у меня, мама была им. Смотрю минут пять, не отрываясь. Мембрана, отделяющая мой разум от меня живой, рвётся. На мамину щёку падает капля. Я обнимаюсь с листом. Я реву.

Легче не становится. Становится хуже. Корабль, давший течь, непременно утонет, если сразу его не залатать. "Успокойся", приказываю себе и для пущей убедительности въезжаю этой, расклеенной, себе по лицу, как Лида накануне. Толку нет. Слёзы обратно не вкатываются. Мама обратно не вкатывается, на каталке. "Она в морге, – с ужасом сознаю я, не как модель, абстракцию, часть проблемы, сознаю не головой, а вся. – Она в морге, и её там, перед тем, как вручить мне свидетельство, вскрывали ". Теперь меня, за вслипами, ещё и тошнит. Говорю себе: от голода. Говорю себе: птицы нет. Птица есть. Птица ест.

***

Из кухни – голос сестры. Вытираю лицо футболкой, снимаю её в стирку, надеваю домашнюю. Мама готовить не любила, чаще заказывала еду на дом или набивала морозилку полуфабрикатами. Еда не входила в сферу её интересов. Не вкус входил, но запах. Она прекрасно разбиралась в ароматах, знала, что успокаивает, что приводит в тонус, что настраивает на мечтательный лад. В её комнате, в сиреневых стенах, всё время жглись индийские палочки. Как-то призналась мне, что мужчин тоже подбирает по запаху, особому, неуловимому для большинства запаху гормона андростенола. Запах этот можно ощущать не дольше года, влечение растворяется вместе с ним, и, вуаля, пост сдал, пост принял, у нас новый, благоухающий, по её мнению, отчим. Женщины, чьи рецепторы столь чувствительны к андростенолу, на порядок темпераментнее остальных. Им всё равно на возраст, внешность и статус избранника. Главное… А, кстати, я вспомнила, как называются те летучие вещества, которые у меня к Венцу. Копулины, естественные стимуляторы эрекции. Мало того, что при их выработке встаёт, во время секса они провоцируют приток крови к члену и прямо-таки юношескую эрекцию. Вырабатываются в состоянии влюблённости. Срок действия – от полугода до трёх. Ещё есть феромоны, летучие стероиды. Их считывают вомеры, крошечые углубления в носу, называемые иногда "нулевым нервом", на расстоянии сорока сантиметров. Срок действия – год-два. Я думаю о сексе и недолгосрочности влечения людей друг к другу. Я думаю о хрупкости эмоциональных связей. Я думаю о бренности бытия и выходе из колеса перерождений. От частного к общему. Проблема жизни, она не моя личная проблема, а проблема вообще, и думаю я о ней не на уровне отдельной личности, а глобально, от личности своей отделяясь. Проблема жизни включает в себя смерть. Я отдельно от смерти потому, что думаю о ней. Она – объект. Танатос лежит у меня под ножом.