Мара Винтер - Сперматозоиды

Дисклеймер: Герои этой работы, мягко говоря, не являются образцом морали. Описание употребления наркотических веществ (и иных видов саморазрушительного поведения) не имеет цели пропаганды и представлено исключительно с целью лучшего погружения в быт и нравы поколения, сломавшего обе опорные ноги. Политические, религиозные, культурные взгляды персонажей остаются взглядами персонажей. Автор несёт функцию зеркала, немного чёрного. Приятного чтения.

Глава 0. Ничего, кроме пустоты не осталось. Давай танцевать?

Bitte sag mir, hab ich Schuld daran

Dass du mich nicht mehr in deinen Armen halten kannst

LaFee – Mama

Её стоны я слышу уже на лестничной клетке. В квартиру попасть не так-то просто: ключ тяжелее руки, скважина прыгает. Ключ железный. Разобравшись с замком, вхожу, как следует приложив дверью. Дверь железная. Стоны не то, что не прекращаются, даже не становятся тише. Я не железная. Меня срывает. В комнату вламываюсь, не разуваясь, без стука. Первое, что вижу – задницу Венца между ног Лиды. Второе, что вижу – их вытянувшиеся лица, когда мой телефон с размаху летит ей в голову.

– Ничего не случилось! Одной Анной из всех Анн на свете стало меньше, только и всего! – кричу, что мне вообще-то не свойственно, кричу, потому что иначе задохнусь. – Какая чушь. Какая мелочь. Продолжайте, нахуй вы остановились? Продолжайте, а я посмотрю, – стекаю прямо на пол, спиной к притолоке, дико уставившись на них обоих. Венц, нимало меня не смущаясь, вступает в джинсы. Именно "вступает", как во владения. Лида остаётся, в чём была. На бросок не отвечает. Я и не попала.

Час назад, в больнице, умерла наша мать. Лида – моя сестра, двойняшка. Телефон она выключила незадолго до того, как маму, с последним из многочисленных сердечных приступов, увезли на скорой. Перед тем, как выключить, минут десять сбрасывала звонки. Отсюда, из этой самой квартиры, увезли. Мы за дверь, она в дверь, с Венцем, я в дверь, уже одна, она из двери, из своей, нехотя его выпускает. Она не знала. Убила бы суку. Она не виновата. Убила бы обоих.

– Умоляю тебя, Божена, не кричи, – говорит Лида, своим нежным голосочком говорит. Патлы убирает, густые, каштановые, за уши. Вся в поту, блестит, тушь растеклась. Лицо её составляет прямой нос с широкими, тонко очерченными ноздрями, небольшие, глубоко посаженные глаза, карие с золотом, высокие скулы, брови: прямые, тёмные. Рот интересный, чуть за контур, верхняя губа больше нижней и выступает немного вперёд. Рот говоруньи и первоклассной соски, сейчас ещё и распух. Скульптуры бы по ней ваять. Детское лицо на взрослом теле, поразительно притягательное для глаза. Фигура у неё, в отличие от лица, не точёная, но, в отличие от меня, есть. Тяжёлая грудь с крупными ореолами, широкие бёдра, длинные ноги. Женственная, можно сказать, сочная фигура. Лобок чистый, без волос. – Не кричи, – говорит. – И встань, пожалуйста, с пола. Платье испачкаешь. Шерсть, – перерыв, – сложно, – перерыв, – стирать. – Ей сложно договорить фразу. Дышать нечем. – Платье жалко, – зачем-то повторяет.

Говорят, в критический момент человек показывает свою истинную суть. Если это правда, то во мне до сей поры спал потрошитель, а сестра моя – железная дева. Интересно, у неё в вагине растут колючки? Венц, вроде, до сих пор не скопец. Хотя, уж он-то ей соответствует. Сидит на краешке кровати, глазищи свои серые, наркоманские, на меня открыл, в уголке рта прячется абсурдная, как сама ситуация улыбка. Под футболкой – кубик рубика, под джинсами – крепкий орешек. Со стояком сидит. Кончить-то я не дала, прикончить вознамерившись.

– Сама разберусь, что мне делать, – огрызаюсь хрипло, но тихо. – Я тут теперь одна, кто думает верхней головой. – Ей отвечаю, на него смотрю. Такой ненависти, как к нему, у меня ни к кому больше не было, нет и, пожалуй, не будет. Нос слишком ровный: утюгом бы разбила, била бы, пока ни останется вместо носа одна палёная крошка. Родинки бы по одной вырезала, лезвием, с лица, с шеи, с рук. Кожу бы так ему почистила. Больше чистить, кроме родинок, не от чего. Чёлку его чёрную, крашеную, выдрала бы по волоску, пинцетом, череп оголила. Из черепа пила бы бурбон. Смотрю ему в глаза и представляю. Он тоже смотрит и тоже, наверняка, что-то представляет. – Красивая у тебя жопа, Венц, – вздыхаю, прервав, наконец, молчание. Нервная улыбка проступает сама. Сердце бьётся. Места в комнате много, а смотреть некуда. – Только неуместная она сейчас была, совсем неуместная.

Встаю одним движением. Ухожу на кухню, оставляя их наедине с чёрной птицей. Со мной она прилетела, каркнула и размножилась, одна там, одна тут, у меня – под ребром. Клевать уже нечего, клюёт, вдруг что появится. По дороге скидываю кроссы. Беру с полки стакан, открываю холодильник, там была бутылка вискаря, осталось на дне, беру бутылку, лью всё, что осталось, в стакан, ногой закрываю холодильник, пью залпом. Смерть – это всегда удар. Бить-то меня били. Теперь, видимо, добили.

Вторично распахнув холодильник, нахожу непочатую бутылку водки. Откупориваю, наполняю стакан. Не морщась: хлопнула, поставила. Жалюзи опущены. Свет я включила только на вытяжке. Кухню наполовину съела ночь. Из соседней комнаты – голоса. До пьяненькой Лиды начинает доходить. До меня уже дошло, потому я и напиваюсь.

На столе, в рамочке, фотография, где мы втроём. Я не похожа ни на мать, ни на сестру, мелкая, с бесполым лицом и телом, растаманка – дреды по пояс, узорная кожа, косяк не за ухом, а вообще, по жизни, и татуировщица в придачу. Тяжёлые веки, кожа саксонского типа, мягкая, но плотная (с такой приятно работать) – это у нас с мамой общее. И что-то лисье, что-то, чего у Лиды нет. И только. Мама была красавицей. Сестра пошла в неё. Сестра пошла гулять, когда была нужна. Пошла она, сестра эта, на хуй. Да что там. Туда ведь и ходила.

Когда начался приступ, Анна, наша Анна Весникова, одна из всех Анн Весниковых – нужная, позвала Глеба, отца. Отец, естественно, не пришёл. На моей памяти он не приходил ни разу. Вместо него приходили отчимы. Никого из них я в реанимации не встретила. Видимо, забыли дорогу. Чёрт с ними, мама думала не о них, а о человеке, вписанном, после имени, мне в паспорт. “Ну вот и всё, милый, – повторяла, пока мы ждали бригаду, улыбаясь сквозь слёзы, – ну вот и всё”. Ей было сорок два. Её рука ни по цвету, ни по фактуре не отличалась от простыни, на которой она лежала. Прозрачная женщина со вздутыми венами на лбу и висках смотрела то ли на меня, то ли сквозь. В ответ на неё таращились карие глаза, те же, да не те, блестящие сухим блеском. Я не плакала ни там, ни потом, когда вышел врач и сказал: нам очень жаль. Я отошла и закурила сигарету. “Ну вот и всё, милая, – повторила без улыбки, без слёз, – ну вот и всё”.