Янос Рувер - Шизофрения, передающаяся половым путём

– Да чё ему будет, борову? – заорала хабалисто откуда-то из коридора мать.

Рябой торопливо надел шубу и вышел из квартиры. Будто равнодушно, но (и это тоже мною безотчётно – замечено) испуганно бросив на меня взгляд. Щёлкнул автоматический замок, дверь заперлась, пришибленная сквозняком.

Слышалось, как в ванной слабо полилась вода.

Забрался на диван. Украшенная искусственная ёлка скрыла коридор, ограждая от него. Оглушающее безмолвие. Казалось – опасности из коридора меня не достать за этой преградой. Это ложно, но мне достаточно – успокаивало. Мои глаза закрылись. Укачивающее безмолвие. Слышался только шум воды в ванной, мерное дыхание мамы – так и уснула в коридоре, не вставая. Завоняло перегаром-пойлом вперемешку с кислым запахом еды, табачным дымом и чем-то металлическим. За стенами играла глухим рокотом, еле слышным мягкая музыка, задевая внутреннее, напевая как колыбельную.

Тёмной ночью (лишь огоньки гирлянд) разбудил весёлый песенный гомон в подъезде. Кто-то очень шумно играл на гитаре, ржал и повторял: «А поцеловать, дорогая?!».

Отстранённо шумела вода.

«А поцеловать?!».

Мать полушёпотом выговаривала сквозь сон в коридоре: «Поцелую тебе сейчас по морде».

Плохо, что праздник проходит не так, как надо.

Пересохло в горле. Выйдя в коридор, пройдя мимо едва открытой двери ванной, включил на кухне свет. Набрал из крана, залпом выпил, проливая на себя. Возвращаясь, посмотрел в щель: папа лежал, перегнувшись через борт чугунной ванны. Перед ним, на кафельной в квадратах стене – смазанные красные пятна абстракцией.

Войдя, потрогал его за плечо, отрешённо ощутил: это неправильно.

На дне, у слива эмалированной ванны – большая лужа крови вымывается тонкой струёй воды. Кровь густая и ссохшаяся на папиных коротких волосах, на лице, она пропитала рукав рубашки свекольным оттенком. Лицо папы – искажённое, восковое, пародия на того, гладкого, культурного красавца, с которым мы когда-то утром шли за букетом.

Это неправильно.

Лицо синеватое, темнеющее. Кукла, ненастоящее, подделка из геля, льда, пластилина, манекен.

Проходя по коридору в спальню, обходя осколки – коснулся теперь мамы за плечо. Она сонно привстала, глянула, будто не узнавая, щурясь от света из кухни, махнула: «Иди». С трудом встала, побрела на кухню, пошумела посудой, прошла обратно, остановилась, зашла в ванную и истошно завопила, повторяя:

– Помогите! Помогите! Помогите!

Из глубины нафталиново пахнущих недр шкафа достал упакованный куль подарка и прижал к груди. Подарок выдал неправдоподобное ощущение лёгкого облегчения и напудрил большей неискренностью произошедшее.

Здесь нет мягких стен, здесь битый кафель. Здесь нет весёлых в мании шутов. Здесь убегающие от тюрьмы; убегающие от обязательной службы в армии; слабеющие умом пенсионеры; бездомные; подростки с порезами на бледных бёдрах; здесь потерянные и недоверчивые к себе и всем; неугодные и одержимые в поисках примитивного упрощения больших Смыслов хаоса существований. Здесь потерявшиеся и рассыпавшие в прах нити осмысленного. Здесь поглупевшие, упростившиеся, оскотиневшие даже, выполняющие самый минимум функций живых существ без прерогативы управлять ими, вознестись над ними.

Мало тут интересных прописанных персонажей на самом деле – сплошная прозаика, сплошная обычная в своём – жизнь.

Но восприятие меняется, если понять, что одиозные вселенные – под увеличительным – уникальны.

Изысканность реальности била мокрой пощёчиной пятидесятилетней мадам. Воображаемо. Нарёк эту женщину: «Душа», хоть она представилась именем «Татьяна». Она тут сестра-хозяйка, она тут раздавала сигареты, чай, направляла к завхозу за кое-каким бельём-барахлом, распределяла среди пациентов наряды, давала указания санитарам, отпускала мясные реплики, с подъёмом рассуждала о многом-простом и наспех провела мне короткий экскурс, обозначая в общих чертах обязанности.

К Душе подошёл небритый пациент в спортивном костюме и хапужно приобнял её:

– Дорогая, чифирни пачулю…

– Ой ле, пачулю тебе… Не треснет у тебя то? – сально отвечала ему Душа.

Скрутил этого наглеца как-то необдуманно, сладострастно. Выкручивая кисть, надавливая в плечо, чтобы поклонился вниз и скулил. Душа удивлённо, но понимающе:

– Граблю ему не сломай.

Небритый пациент ретировался, а Душа продолжила, немного переосмыслив свой тон:

– Ты спиной к ним не вставай, кто его знает, кому там, что в тыкву. Ткнут тебя расчёской в почку и потом будут опять сотрудника нового искать, – хохотнула Душа, – а вообще не распускай без надобности люлей, блаженные они. Ну, кроме урок.

Мне сунули корявый карандашно-графитовый список, отправили к завхозу.

Подвалы хозяйственных складов – с повышенной солёной духотой катакомбы в известке. Как в прибрежных тесных городках.

Вместе со списком мне прогоркло проговорили имя следующей героини (материально-ответственной), наказав взять материальные богатства в точности по пунктам, в точности по количеству-качеству. Имя смазалось, но символьным штампом нарёк её «Кармановна». Ибо большие карманы по краям крахмального халата (будто, и она здесь – великий Доктор). В карманах – в цыпках лапки с лакированными ногтями и изумрудом кольца. Лицо её – крысоподобное, с полными несимметричного дёрганья глазами, в своём роде – ханжески должностной и стереотипичный «сундучный» штамп. Кармановна принюхивалась ко мне, борясь с самой собой по поводу «выдавать или нет», проверила бланки, выписала себе в журнал, вызвонила «наверх», уточнила, пересчитала, с придыханием противно шепча: «…пятнадцать-шестнадцать…», сургучно отчеканила подпись, потребовала подпись взамен.

– А сами что не покупаете? – ласково спросила про форму.

Выбор моей сценической тактики поведения – молчаливая отстранённость, прожжённость и суровость, подкреплённая квадратом челюсти и высоким ростом.

– Вообще-то у нас сами покупают. В медицинских бутиках есть, знаете, да? – добавила она.

Ошпарил её тяжёлым и сдерживаем бешенством к отупляющей жадности, невозможной бережливости не к месту.

Мне выдали халат, мне выдали всяческое барахло кулем перевязанного мешка. Вниз. Отправился в переход – катакомбы короткие, полсотни метров, тусклое освещение. Наверх – корпус мой. Далее – к тесным коридорам тёмным, по которым ходили тенями в скорости мои подопечные с осунувшимися рожами, шепчущих друг с другом, прислушивающимися к внезапным окрикам из палат, а или с бессмысленными выражениями, апатичными, индифферентными или резко наоборот – участливыми к происходящему.

Усталые больные обезьяны, по клетке туда-сюда, устраивающие свару из-за ерунды, из-за того, что столкнулись Броуновским. Уклоняющиеся здоровые обезьяны от государственных повинностей скучают, ожидая конца своего короткого срока пребывания (пара недель), осмысленно стреляют сигареты. Проявляющий буйство под уколом привязан к донельзя вонючему матрасу (спальные принадлежности тут все такие – отстирать их невозможно) на металлических кроватях в высоких палатах с убранством постсоветского интерьерного антуража.