Янос Рувер - Шизофрения, передающаяся половым путём

Второй – хозяйственный корпус, в котором – заведующие складским балансом, актовый зал, кухни, прачечные.

Независимо от назначения, в каждом корпусе окна первого, а местами и второго этажа (без ручек на форточках) – закрыты решётками-ставнями, на которых навешаны изнутри замочки, чтобы при пожаре можно их было отпереть.

В здании главного корпуса на втором этаже собирались делать ремонт. Часть крыши и перекрытий износились, всех больных перевели на первый этаж, распределив их по отделениям внутривидовой мешаниной.

Между корпусами, ближе к чёрным выходам, – прогулочные дворики. Они обнесены высокими кирпичными стенами, побеленными и обтёсанными. Внутри двориков в центре обязательным атрибутом – толстое дерево (тополя и липы), а по периметру – низкие скупые скамейки без спинок и разбитые квадратами плиток дорожки. Вход в эти дворики: готическая калитка из толстых прутьев с шипами.

Здание гаража низкое, на искусственном пригорке (чтобы не топило). Ворота цвета хаки.

Огромная территория диспансера на две трети заросла сорняком, оградилась уродливым массивным забором из железобетонных панелей, в котором было несколько пробитых проходов (для удобства перемещений жителей окружающих домов). От проходов вели тонкие полосы тропинок утоптанной глины к закрытым «островкам» между деревьями и кустарниками, в которых лежали груды мусора: бутылки, бычки, пакеты, упаковки, банки, зола. На территории проходила толстыми трубами теплотрасса, осыпающаяся и ржавая. На территории гуляли бродячие собаки, группы подростков, проходили бегло прохожие, бомжи искали тару и спрашивали мелочь или «допить-докурить».

На территории диспансера пахло сырым тряпьём и пустынным настоящим.

…вон, например, Соран Эфесский дико рекомендует лечение препаратами лития.

– Можно сегодня?

Женщина-кадровик в синем, оторвавшись от кружки с чаем вскинулась непонимающе:

– Чего?

– Выйти на дежурство.

– Нет, сегодня нельзя. Завтра утром приходи, – нежно проговорила и тут же гаркнула в сторону, – Таня! В магазин сходи, когда сказала!

Домой не хотелось. Это ведь самое трудное в путешествии – возвращаться назад. Для маскировки от самого себя можно было бы пойти другим маршрутом. Но суть не в этом. Суть в том, что утром «Первого завтра», существовала высокая вероятность не покинуть своё убежище так, как это удалось сегодня. Многолетняя нерешительность вновь кандалами скуёт самообманывающее и самообманывающееся сознание. И эта решительность, сошедшая божественным откровением и зовом в «Первом сегодня», этот миг просветления – насмарку. Будто был один шанс, и завтра он будет бездарно недостижим.

«Первого сегодня» хватило сил, ухищрений, сообразительности вырваться и убежать. В «Первом завтра» – вряд ли. Сумрачное утро «Первого завтра» так просто осуществить героический побег-прорыв не даст. Оно укроет одеялом, оно прижмёт к плоскости кровати, оно покажет гадость внешнего мира в зажатый тюлем проём окна, оно будет настаивать никуда не идти, а также – бояться прочего, бояться прочих всех, бояться покинуть безопасное и зачать круговорот хаоса энтропии своим побегом там – в большом и бескрайнем, под гадливо открытым сводом.

Западня.

(патетично, высокопарно, с чувством) «Как часто вы путали до невозможности, до упрямого отрицания твёрдую реальность с пластичным обманчивым миром снов? Как часто вожделели вы их дремотное наваждение, обращённые во влажный пепел воспоминания и явные эмоциональные галлюцинации до оргазменного забытья?».

Как часто в произведениях вы слышите этот побитый философский опус? Осмотритесь в прошлом.

– Старина, просыпайся. Просыпайся, старина, – папа разбудил весенним утром. В хорошем, но знобливом, если вылезти из-под тёплого пышного одеяла.

Папа в праздничном. Он выглядел гладко, молодо, причёсано и культурно, пах сочно вызывающе одеколоном.

– Восьмое марта, микромужик, пошли за цветами. Пока с утра все букеты не смели. И пока маман спит.

Мы шли по сонному городу. Тёплое розовое с востока вдоль линии горизонта. Под ногами хрустел лёд замёрзших луж. Улицы ещё пусты. Цветочные павильоны только-только открывали свои двери. Девушки-флористы зазывали нас войти. Мы купили большой букет тюльпанов, они пахли шикарно, до щекотки. В дополнение папа прикупил плюшевого медведя почти с меня ростом – метр с лишним. Мне непременно хотелось тащить этого медведя самому, устроил детскую истерику, но папа предложил компромисс: усадил меня на плечи, а уже на моих плечах – валящийся в разные стороны (оттого смешно было) медведь. Так мы пришли домой. Папа поддакивал моему ликованию относительно того, что: вот мама то удивится, а? Правда? Проснётся, а тут мы с таким подарком?

Мама и вправду – была очень рада. Она по-настоящему улыбалась, папа улыбался, мы улыбались вместе. Мы готовили на кухне, мы танцевали под музыку. Катушки бобин вращались гипнотически, плёнка отражала радугу, выскальзывая из-под бархатных роликов. Мы танцевали и танцевали. Цветы в вазе – наполняли ароматом комнаты. Вечером к нам пришли гости. Много гостей – они выпивали и танцующих стало больше. Демонстрировал им как умею стоять на голове, носиться сверхзвуком, но меня не замечали должным образом. Тогда пришлось встать на диван, прыгать выше и выше, вздевать руки вверх, хлопать в ладоши. Наконец, гости наградили вниманием. Видел своё отражение на экране большого телевизора. Волосы взлохмачены.

В гостиной стало громче и стало сумрачней на улице.

Гости пили из больших фужеров, ели, смеялись, рассказывали друг другу неясно неразличимо за общим гомоном.

Ярко озаряла всё вспышка фотоаппарата.

Гости, большие и взрослые становились гримасничали, брали меня на плечи, вздевали бокалы вверх, отшучивая на щурящего один глаз папу, который фотографировал их, щёлкая затвором.

Среди череды вспышек мною было замечено, что один из гостей – высокий рябой лицом человек – смотрел на маму пристально, вызывая её взглядом. Мама не замечала его, но среди веселья на неё вдруг кто-то пролил вино. Мама встрепенулась, ощутил её настоящую эмоцию гнева (её кроме меня не замечал никто никогда), которая резко сменилась благожелательной сдержанностью – которую уже видят все. Она продолжала оттирать пятно, салфеткой подол платья, резко подняла глаза, осматриваясь – не пялится ли кто дольше, чем нужно. И вот тут-то она заметила взгляд рябого человека и, вижу такое впервые – стыдливо покраснела.

Гости разошлись глубокой ночью. Царил послепраздничный бардак. Среди конфетти на полу, в люминесцентной темноте, мама с папой медленно вальсировали, обнявшись под тянучую ласковую музыку на незнакомом мне языке.