Эдуард Беспяткин - Малиновый звон

Я очень не люблю, когда у меня за спиной маячит какая-либо хуйня, тем более, если дело происходит на кладбище. Однако, я сидел смирно, ощущая затылком тёплое, зловонное дыхание. Журналист Якин наполнил полстакана «Малинового звона» и поставил его на соседнюю могилку. Позади меня кто-то довольно ахнул и неясная тень метнулась к посуде. Я успел разглядеть только хвост. Стакан исчез. И в ночи смачно рыгнули потусторонние силы.

– Отбой, Беспяткин, оно исчезло, – уже громче сказал Грохотов. – Так что ты знаешь про еблю? – спросила поэтесса, почёсывая острый кадык.

– А всё! – ответил я.

– Всего знать невозможно, тем более вот про это, – мутно возразила творческая женщина, разведя туман руками.

– А я вот знаю…

Меня опять прервали. Из мрака, на свет луны, вышел низкорослый, лысоватый мужчинка в дорогом твидовом костюме и при галстуке. Таких граждан не часто встретишь на кладбище вечером, но порой, бывает, и встретишь.

– Прошу прощения. Разрешите представиться – Бубенцов, – высоким и правильно поставленным голосом, сказал он. – Профессор философии Бубенцов.

Он старомодно шаркнул короткой ножкой и поправил галстук. Журналист Якин пристально рассматривал незнакомца, словно что-то вспоминая. Грохотов осторожно спрятал бутылки во тьму. Поэтесса сложно манипулировала губами имитируя воображаемый минет. Мужчинка неловко переминался с ноги на ногу. Ах, эти идиотские паузы!

– Присаживайтесь, прошу вас, – пришлось сказать мне. – Мы тут, как видите, отдыхаем. И, так сказать, интеллектуально онанируем.

– Спасибо, – ответил профессор философии. – Я слышал вашу беседу. Её тема показалась мне достаточно интересной, только я так и не понял, что вы пьёте?

– Ну, предположим, «Малиновый звон», – вызывающе отозвался Грохотов.

– Понятно, – кивнул мужчинка. – А позвольте предложить вам водки, настоянной на можжевеловых ягодах. Ягодки с нашего кладбища уникальны, друзья мои.

– Всенепременно! – расплылся в улыбке Грохотов.

Журналист Якин недружелюбно посмотрел на него, потом сплюнул и достал новый пластиковый стаканчик. Профессор извлёк откуда-то из-за пояса литровую бутыль матового стекла, в которой плескалась некая жидкость.

Опять стакан пошёл по кругу. И это была не водка, а диктатура пролетариата плюс электрификация всей страны! Лично в моей голове стрельнула «Аврора», был взят Зимний и началось интенсивное строительство бесклассового общества. По-видимому, у всей нашей компании произошло нечто подобное. Профессор тут же был принят в наши ряды и беседа продолжилась на ином уровне.

– Ебля не есть метафора, она факт! – громыхал журналист Якин. – Факт, ни чем и никем не отрицаемый. Она чётная гармоника в спектре общественного шума. Её не запретит даже президент! Она всуе…

– Не передергивай, журналист, – перебивал его Грохотов. – Ебля ранима, как пятиклассница. Нужна, как банный лист в жопе. То есть, к жопе. Позвольте, причем тут жопа? Я же не о жопе…

– А о чем? – спросила поэтесса.

– Я забыл… – внезапно сник Грохотов.

– Склероз, – неожиданно всплыло тихое слово.

Это сказал профессор в костюме. Тишина ударила в уши как новогодняя петарда. Наше бытие запахло историческим материализмом и наступило лёгкое волнение от всяких там диалектических каруселей. И тут неожиданно заговорил новоприбывший профессор.

– Всё живое имеет нервную систему, даже амёба. Эта система связывает нас с окружающей средой и не даёт затеряться в пространстве и во времени. Именно она первична, хоть и является частью материи и определяет сознание. Психика человека – тончайший инструмент в его теле. Ну, вроде как тело и душа. А что между ними, что объединяет наши внешности и внутренности?

Вопрос повис в сгустившемся кладбищенском воздухе, как символ рождения новой эры. Вот ведь как оно замысловато выходит с этими вопросами.

И тут я всё понял. Меня прошиб ледяной пот, и закололо в области печени. Я понял и сказал:

– Ебля!

Сразу же ветер подхватил важное слово и гордо пронёс его над могилами незнакомых мне людей, как знамя свободы и равенства. И смерть склонила голову, и невидимый сыч прокричал что-то торжественное в ночи.

Вся наша компания замерла в экстазе абсолютного познания мира. А лысоватый профессор улыбался нам, как товарищ Сталин с обложки журнала «Огонек». После этого мы снова пили можжевеловую водку и говорили обо всём сразу, не напрягая мысли…

Силы постепенно покидали меня, уступая место праведному сну. Я и уснул, щадя усталое сознание. Последнее, что я запомнил, были загадочные глаза профессора и слезы поэтессы, размазанные по изможденному лицу.

Первый луч солнца нежно дёргал меня за веки. Я открыл глаза. Утренние надгробия улыбались мне мраморными гранями, а липы махали широкими листьями.

– Пора вставать! – орал в кустах полосатый кот.

Я оторвал голову от родной земли и прочитал на медной табличке «Прядкина В.Г. 1947–2005». Оглядевшись, я обнаружил рядом четыре бутылки «Малинового звона» и литровую бутыль матового стекла, в которой плескалась какая-то жидкость. Я выпил её прямо из горлышка, повинуясь великой силе похмелья. Я стал метафизически трезв и понятен сам себе.

Внезапно зазвонил мобильник. Я достал его и глубоко вздохнув произнес:

– Алло.

– Беспяткин, ты где есть? – раздался в трубке голос журналиста Якина.

– Тут, на кладбище, – ответил я, набираясь природной силы.

– Черт, я так и знал, что ты туда вернёшься. У нас встреча через полчаса в редакции, с неграми из Заира. Бухла не меряно. Бабы всякие. Вся делегация тут. Грохотов бензина пожег казенного – охуеть!

– Скоро буду, – ответил я и отключил мобилу.

Поднялся я легко. Голова была ясная. Пробираясь меж памятников и крестов, я ощущал небывалый душевный подъём, словно только что открыл закон сохранения массы. Этой ночью я что-то понял. Не важно что. Неважно как. И от этого жизнь представлялась мне апофеозом уюта и гармонии. А ещё мне на секунду показалось, что в скором времени стоит ожидать удивительных событий и всяких там приключений. Но я героически отогнал подобные мысли. Какие нахуй приключения, вы что там удумали?

Уже при выходе с кладбища, меня вдруг привлек массивный, дорогой монумент из цельного мрамора. Могила была свежая, в обрамлении огромных венков. Но, не это заставило меня остановиться.

Я в волнении уставился на выгравированный портрет покойного. Странно знакомые глаза смотрели на меня и проникали в глубину трепещущей души. Умная физиономия, лысина усопшего, часть дорогого костюма и галстук, изображенные на мраморе, удерживали меня неведомой силой.