Андрей Зоткин - Грязь. Сборник

«Перетираю наш сервиз

И накрываю стол –

Скорей бы вечность началась

И ты ко мне пришел».

Я открыл глаза. В комнате царила несвойственная ярким снам последних дней тишина. Этот долгожданный день настал. Но меня даже не охватило волнение, возможно, для него нужно откинуть край пледа: ведь в кровати всегда спокойно и не штормит. Ах, утро, сколько раз я видел тебя, и каждый раз ты всё одно и то же: изменчив день, вечера не похожи друг на друга, а ты всё такое же немногословное и прозрачно-чистое в невесомых деталях своих. Вот и сейчас тусклые красные шторки заалели на ярком солнце. На столе сверкает графин с водой. В голове мысли о том, что этот день уже не станет интересней.

Когда я вышел из дома и побрел по узким пыльным улочкам, в городе проснулся уже каждый из его жителей – последние из них только сейчас заваривали себе мятный чай, многозначительно зевая в белую стену кухни. Повсюду бегала детвора, похожая на любую другую детвору из любого другого города. Они сновали туда-сюда, смеялись, обгоняли меня и мельком бросали свои открытые миру взгляды на моё загорелое европейское лицо и белую хлопковую рубашку с длинными брюками. Порой они строили рожицы – не удивительно, ведь так легко обогнать старика. Я брел, держа в дряблых руках небольшой чемодан и всё время поправляя шляпу на голове: сегодня мне казалось, что она сидит особенного криво.

Немного было отрадного в этот день, мало что могло тронуть меня, мало того, что я мог тронуть собой. Моя возлюбленная как-то раз сказала мне, что я расплачусь дорого за своё безучастие и потеряю всех, кого любил. Я вспомнил это, проходя мимо заброшенной лачуги с провалившейся крышей, выбитыми окнами и наполовину упавшими стенами. Я тихо поклонился ей и пошёл дальше. Этого никто не заметил. Дорога спускалась вниз, прямиком к шумному порту.

Я издалека узнал свой пароход. Такой же, как я: дряблый и надевший на свои борта белую краску. Я улыбнулся: приятно видеть родственные лица. Отсюда я как будто уже видел свою маленькую железную каюту: столик, две привинченных к полу кровати с панцирной сеткой и круглый иллюминатор, слишком высокий для того, чтобы смотреть в него сидя. От этого веяло покоем, лишь бы была настольная лампа для чтения. Путь предстоял неблизкий: мне предстояло обогнуть берега Испании, Франции, проплыть через Ла-Манш, держать путь в туманах северных морей. Но этот долгий путь стоил того, чтобы воспользоваться им, отбросить ставшую привычной обстановку этих песчаных мест, и отдаться воспоминаниям, вспомнить то время, когда каждый из нас был молод, и мир был совсем не против этого: несмотря ни на что, нам казалось, что мы были ему нужны.

Я в одиночестве возвращался домой. Возможно, она была права.

«Сколько людей сможет жить без прикрытия фильма? Сколько сможет забыть что вы были полицейскими священниками писателями бросить всё о чем вы когда-либо думали всё что вы когда-либо делали и говорили и просто выйти из фильма? Больше идти некуда. Кинотеатр закрыт».

Мотив спасителя красной нитью проходит через все культуры и религии человечества. Да что там человечества, нить проходит и через нас самих. Вера в то, что всё наладится, станет только лучше, блаженней, что настанет день, когда нам не надо будет заботиться о выживании, подобно пещерным людям, отпадет надобность врать и убивать. И настанет на земле мир и тишина, сладко убаюкивающая все несчастные сердца, несчастные до сих пор. Но это не может произойти просто так, ничего в мире не происходит просто так: наши жизни тесно переплетены между собой и миром природы; падет один – на земле окажутся и остальные. Вот так и возвышается над нами фигура спасителя, скрытого от нас пеленой неизвестности: каким должен быть тот, кто сможет решить все проблемы? Это уже за пределами нашего понимания.

Я снова выглянул на улицу, держась за гладкий от сырости дверной косяк. Та девка всё еще отсасывала моему товарищу. Я хотел крикнуть в их деятельную ночную темноту двора-колодца «Да сколько можно!», но, слегка пошатываясь, посмотрел по сторонам и, увидев рядом скамейку с выломанными сиденьями-деревяшками и зачем-то моментально посмотрев на одно из окон в верхних этажах, передумал, ограничившись только броском мятой железной банки в их порочную сторону. Металл зазвенел и покатился по неровному асфальту, поблескивая на слабом сиянии лампы над черным входом. А они даже не шелохнулись: их головы были еще слишком ватными и праздными, чтобы чего- либо бояться. В темноте её белые ручки виднелись особо отчетливо на фоне его темных джинс: они страстно обхватили его бедра и едва ли собирались останавливаться на достигнутом. Я снова уставился на то окно на самом верху и только через минуту понял, что меня так привлекло в нём: оттуда лилась музыка. Это была какая-то симфония из классических опер или балетов, торжественная, возвышенная, возносящая всех слушателей высоко-высоко за пределы маленьких ободранных комнатушек. Оконные рамы были распахнуты, в комнате горел мягкий свет, но никакого движения видно не было: быть может, обитатель той квартиры уже воспарил над городом.

– Хорошо всё-таки, что Зарёв сдох, – внезапно раздался голос моего товарища.

В образовавшейся тишине я сплюнул на крыльцо. Скоро наверняка сюда приедут жандармы. Пора уходить и не придавать значения случайным фразам. Скоро закончится и эта ночь.

Зачем сопротивляться тому, что неизбежно? Зачем бежать и кричать, бить кулаками надвигающиеся когорты нового, что сметают привычный нам мир? Они всё равно ворвутся, ведь это и есть жизнь – постоянные изменения. И мерилом здесь выступает только то, что мы сами выберем своим солнцем. Стремились ли мы к нему или бессовестно убегали, вонзая нещадно в своё сердце рюмку за рюмкой, покрывая себя шрамами, стремясь пасть раньше времени. А кому-то и так отпущен малый срок: лучи должны гореть ярче.

По дороге на квартиру мой товарищ вспомнил ту симфонию, которая играла во дворе.

– Это финал «Тангейзера», увертюра к нему, – пояснил он. – Бодлер умирал под нее, сраженный сифилисом. Я бы тоже умер под нее, но, разумеется, не от сифилиса.

Я хмыкнул, и молчание улиц снова ворвалось в наш разговор. Промозгло. Пусть это произведение начнется со слов Берроуза, а закончится серым цветом под палящим солнцем на чистом от облаков небосводе.

Или же всё-таки в конце проскользнет надежда?

Мы вышли ещё до первых лучей. Или их просто не было видно из-за низких громадных туч, которые всегда висели над городом. Мы сразу же направились на перрон местной станции через сломанные турникеты, распинали с жутким грохотом пару-тройку куч пустых жестяных банок, согреваясь таким образом, и сверились с часами. Изо рта моего товарища вылетали клубы пара. Он покачал головой: электрички ещё не ходят. Значит, прыгаем. И вот мы уже шли по грязным шпалам и щебню. Нас окружали бетонные стены, изрисованные жуткими рисунками и непристойными надписями: