Джонатан Летем - Бастион одиночества

— Эбдус.

— Я.

— Снимайте ремень и обувь, содержимое карманов выкладывайте в коробку.

Я сделал неуверенный шаг вперед. Мне единственному требовались объяснения.

— В коробку.

Я выгреб все, что лежало в карманах, снял обувь и ремень.

— Ручку выбросьте.

Я пожал плечами.

— Вон туда.

Я бросил шариковую ручку в зеленое стальное ведро для мусора. Пока я возился со своим хламом, остальных посетителей уже начали проверять металлоискателем.

— Что это за кольцо?

— Обручальное.

— Почему оно не на пальце у вас?

— Гм… Это кольцо моей матери. Я всегда ношу его с собой. — Только не требуйте, чтобы я его надел, взмолился я мысленно. Женщина-офицер прищурила глаза, насупилась и тут заметила нечто еще более интересное.

— А это что такое?

— Где?

Она указала на бледно-оранжевую затычку для ушей, которую вместе с мелочью, ключами от машины и кольцом я положил в коробку.

— Затычка, — сказал я.

— Для чего?

Я попытался взглянуть на затычку, отдаленно напоминавшую игрушку из секс-шопа, глазами охранницы.

— Для полета на самолете.

Женщина внимательнее всмотрелась в затычку. Мне вдруг подумалось, что эта штука очень похожа на атрибут наркомана.

— Для полета на самолете?

— Нужно вставить их в уши, и тогда не будет слышно рева двигателей. Можно даже поспать.

— Почему она одна?

— Вторую я, наверное, потерял.

— Хм…

Никогда не думал, что ушная затычка может вызвать у кого-то столько подозрений. Продолжая хмуриться, тюремщица отодвинула коробку с моим имуществом к дальнему краю перегородки.

— Протяните правую руку.

Вдавив в штемпельную подушечку печать, женщина поставила на моих пальцах какой-то невидимый знак и придвинула мне коробку.

— Можете забрать свои вещи.

Засовывая ноги в ботинки, я начал было складывать мелочь в карманы.

— Не здесь.

— Что?

— Вы мешаете мне работать. Возьмите коробку и идите вон туда, к скамейке.

Спустя некоторое время пятерых из нас вызвали и посветили на руки лучом сканирующего устройства — секунду на них был виден розоватый символ. Ключи в огромной связке на поясе сопровождающего офицера поражали разнообразием. Некоторые выглядели современными, как ключ зажигания от машины, другие походили на средневековые. Когда нашу группу повели по коридору, я уяснил еще одну тонкость: идти нужно было медленно — дверь, остававшуюся позади, офицер закрывал на замок, догонял нас и лишь тогда открывал следующую.

Все, кто шел вместе со мной, давно усвоили, как следует себя вести. Продвигаясь в глубь этого жуткого здания, мы сами как будто превращались в заключенных. Наконец нас привели в помещение, где уже сидел Мингус Руд и другие заключенные, — в длинную комнату для свиданий, пропахшую известью, выложенную бледно-голубой плиткой и разделенную посередине перегородкой из органического стекла. Общаться мы могли только по телефону.

Поначалу Мингус говорил за нас двоих — я не мог найти слов.

— Ди-мен. Просто не верится, что это ты. Черт, вот это да!

Я кивнул в ответ.

— Только посмотри на него. Совсем взрослый!

Все это время Мингус представлялся мне реальным только наполовину, неким полумифом. И вот он сидел передо мной, человек из крови и плоти. Накачанный, с болезненно-желтыми белками глаз, с дурацкими усами Фу Манчу, прямо как у его отца, в грязной красной куртке, со сломанным зубом — я заметил это, когда он широко улыбнулся, — со шрамом, пересекавшим бровь. Тем не менее выглядел Мингус неплохо, точнее, за прошедшие годы он мало изменился. Я считал его похожим на Барретта с фотографии, украсившей «Встревоженную синь», но теперь, несмотря на усы, я видел в нем человека, ничем не напоминающего отца. Мингус был и оставался Мингусом, самим собой, — отвергнутым идолом моей юности, моим другом и любовником. Сидя напротив него, я сознавал, что в некотором смысле он превратился во взрослого мужчину задолго до нашей последней встречи и рокового выстрела. Чего не скажешь обо мне самом. Мне не хотелось даже вспоминать того мальчишку, которого я видел в зеркале, когда приехал в Кэмден и поселился в «Освальде». Перепуганного ребенка, страстно желавшего произвести на окружающих впечатление своей панковской прической, притворявшегося уличным невеждой.

— Я глазам своим не верю, старик. Где ты был?

Мингус вел себя так, будто мы продолжили прерванный разговор, будто я все еще тот запуганный школьник с Дин-стрит. Словно все эти годы я учился на Манхэттене, и в последние несколько месяцев наши дороги просто-напросто не пересекались.

Итак, где же я был?

— В Калифорнии, — ответил я.

— А, да. Я слышал, ты теперь в тех краях. Хотелось бы и мне когда-нибудь туда съездить. Золотой штат! Черт возьми! — Как и Марилле, Мингусу не доводилось бывать в Калифорнии. — Диллинджер уехал на запад, поселился в Золотом штате. И как бы хорошо ему там ни жилось, о своих корнях он не забывает. Возвращается в родные места и навещает старых знакомых.

Мингус как будто сочинял роман — растворял мое смущение в теплых интонациях рассказчика. Я слушал его болтовню с радостью, ощущая себя человеком, которому преподнесли подарок. Ни я, ни Мингус даже в мыслях не имели задумываться о том, на каком основании возрождается наша дружба. Она не потерпела бы никаких формулировок. Я чувствовал, как сквозь толстую стеклянную перегородку меня согревает его улыбка, его присутствие, и, почему-то вспомнив о том дне, когда мы ходили любоваться с моста на огромные тэги, думал, что Мингус всегда обладал этой удивительной особенностью.

— Артур не смог приехать, — сказал я, словно пытаясь оправдать приятеля. — Но прислал денег.

— Артур заботится обо мне, — кивнул Мингус. Нет, он вовсе не хотел уколоть меня, просто подчинялся желанию согреть и Артура теплом своей благодарности. — Знаю, я не раз его подводил. Но мой кореш никогда обо мне не забывает.

— Я постоянно спрашиваю у него о тебе, — солгал я. В действительности все эти годы мы с Артуром не поддерживали отношения. О Мингусе я давным-давно ничего не слышал — пока Франческа и Авраам не завели о нем речь в Анахайме, за ужином с Зелмо Свифтом.

— Мой братишка тоже сумел устроиться в жизни, — сказал Мингус, освобождая меня от необходимости врать. — Стал толстым и счастливым.

— Да уж, растолстел.

Дыхание Мингуса стало громче — видимо, его душил смех.

— По последним сведениям, наш мальчик надумал заняться фигурой и начал подыскивать себе подходящую жену.

Последовало тягостное молчание. Нам давно перевалило за тридцать, но ни один из нас до сих пор не обзавелся семьей. У Мингуса, разумеется, была на то уважительная причина. А я растратил свою жизнь впустую непонятно почему. Упоминать сейчас об Эбби я не мог: рассказ получился бы сбивчивым и лишь вызвал бы приступ жалости к самому себе. К тому же мне казалось, что между Дин-стрит и моей жизнью в Беркли зияет такая огромная пропасть, над которой при всем желании не выстроить мост.