Алексей Шепелёв - Echo

Вниз, вниз по узкой лестнице, направо, ещё вниз, железные двери как люки в банках или танках. «…как басы кочегарят…» — говорит Вася, говорит, говорит, но мы слышим только как они кочегарят.

Мы сели на бордюр-лавку возле стеночки (своего рода плебейский чил-аут), оползли, О’Фролов даже лёг с ногами, вытесняя других посетителей. Красная мигалка своими кровавыми молниями кидалась прямо в глаза, прямо в уши с двух сторон нависали немаленькие колонки, которые чуть слегка кочегарили… Саша сказал (проорал мне непосредственно в череп через ушную раковину), что сейчас облюётся или всё это расшибёт. Вдруг всё смолкло. «Выпить», — пропищал О. Фролов, как в пустыне утопающий. «О. Шепелёв, пойдём в бар, пока не поздно», — официально пригласил Санич. «Причём подчёркиваю: за твой, за твой, подчёркиваю (то есть мой. — Авт .), счёт!» — пояснил О.Ф. Уж было началась обычая перепалка:

А когда за твой?

Вчера за чей пили?

За мой!

Во-от, за твой. А сегодня — за твой!

За мой!!

Сегодня за твой, а завтра будем — за твой!

Но уже начинался «Химикал», мягко раскачиваясь, выдвигался кислотный пипол (я, помнится, перепел О.Ф. под руку с самогоном депешовское «People are people» как «Пипа, о, пипа!», и он чуть не облевался, а альбомчик ChimBros’а “Dig Your Own Hole” перевёл — тут же, за их (да и своим, признаться, немного тож) разжиранием, — свершая за руболь двадцать рецензию, как «Самотык», но знатокам русского языка в тамбовской газетке, лексикон которых не превышает 1.100 единиц (причем в основном из похабных неологизмов типа «озвучить»), это слово почему-то оказалось знакомым, они распознали его как неприличное и поправили: «Копай свою собственную нору», на что присутствующий при рецензировании рецезии, вибрирующий в похмельно-накоряжном ожидании «моего» гонорара ОФ начал произносить почти то же, что и на филфаке, и я его выдернул из кабинета за руку, потеряв теперь и это), девушки во всяческих шапках, зато в каких-то обрезочках вместо юбок и маек, и ботинках как на копытах — ровными, словно метрономными, и вроде как метровыми шажками отекли к центру, где опять проснулась мигалка, затем вторая, третья…

В глазах были только вспышки, Санич плюнул и вскочил, сжав кулаки — наверно собираясь уйти. Замельтешили лучи стробоскопов, забегали круги и звёздочки на полу — О. Фролов тоже вскочил, весь на нервах. А я, всматривавшийся в ломающуюся толпу и думавший, что вся эта ломка, раскадровка, причудливая эффектность кислотности танца сразу исчезнет, если включить свет, даже какой-нибудь красный или разноцветный, только мигающий с частотой герц под 50, - вдруг в центре этого сомнамбулического круга, раскачивающегося в предвкушении основного бита, различил — Репу!

«Пидорепа!» — начали мы на неё, но она упорно нас не замечала. Тогда мы протиснулись к ней, стали теребить за мешкообразный свитер, за лапки и являть «пидорепа!» прямо в оба уха, но она упорно нас не замечала — внутри неё сжималась пружина — и вот только сорвался первый удар бита, сорвалась и она, все и всё сорвались, взорвалось. — Она вырвалась, выпрыгнула, срывая с себя свитер, бросаясь прямо на людей, барахтаясь в своей мешковине… Окружающие расступались перед нею, смущаясь или смеясь; какие-то шершни сшибались сами с собой и даже ничуть не смущаясь с ней; мы отходили, наблюдая… Репа перешла уже как бы на нижний ярус, чуть ли не в присядку напрыгивала на людей — чуть ли не под юбки влезала, раскорячиваясь и будто бы невольно охватывая у всех ножки своей мешковиной, из которой никак не выпрастывались лапки. Наконец она сама как-то переступила, запутала себе ноги, упала и, извиваясь, поползла к выходу… Но заслышав в принципе невозможные в природе изощрения ди-джеев, сделавших бит «Химикала» ещё более насыщенным и одновременно более рваным, она вскочила, налетая на какую-то девушку совсем простенького вида, заподпрыгнула на стреноженных лапках, приземлившись совсем убийственно, и, отхаркивая желудочную жидкость на пол, подёргиваясь и извиваясь паче прежнего, поползла в угол. «Паскуда», — почему-то невольно подумалось мне, «Паскудина!», «Паскудница!» — одновременно в разные уши крикнули мне Саша и Саша.

— Сыночек, сынок, что ж ты?.. — роились мы вокруг Репы — сжавшись и дрожа, она сидела на корточках, вся бледная, мутная, выплёвывая внутриутробную свою гадость.

Пошли вон, — едва членораздельно выдавила она и длинно закашлялась, одновременно выблёвывая жидкость. По тому что к посланию не был добавлен расхожий у неё «ослёнок» (или «ослята») мы поняли, что дело плохо для неё — т. е. серьёзно.

Алёша, сынок, хочу быть как он, — завибрировал вдруг О’Фролов. — Пить надо больше и чаще!

Я подумал, что, по сути дела, если вдуматься, то хватит… Девушки в латексе — в юбочке и штанишках — проследовали мимо нас, размышляющих, соображающих. Эта одежда придумана специально для пота, он льётся ручьями, как будто в жару под сорок с температурой под сорок лежишь, завернувшись в два одеяла (у меня раз такое было…), ручьи эти струятся, стремятся… по коже и одновременно по резине… Как же эти девочки пойдут домой: прохладной ночью, на заре, на ветру?..

— …До ветру?! гы-хы-хи! (Они тянули меня к бару).

— Всё, я не пью и больше пить не буду, повт… — но ибупрофаны подхватили и буквально-таки потащили.

— Кто не жрёт, так и жизнь пройдёт! А кто жрёт — не проябёт! — стереоэффектом проскандировали мне в уши…

Я пытался уцепиться взглядом за кого-нибудь — за какую-нибудь. Вредная привычка, да… — ад. За поворотом, за углом, «один молодчик молодой», выражаясь по терминологии А. Лаэртского, «осасывал» — это уже из лексикона О. Фролова — совсем молоденькую особь из отряда длинноволосых, призрачных, хрупких, телесных, живучих-настырных, напроломных-как-танк существ. (Естественно, что я имею в виду не пидоров, коих не знаю и не разумею, а всего-навсего «Ж».) Рука его находилась у неё в джинсах и, судя по компрессии поцелуя, уже долезла до почти горизонтальной, при такой позе отклячивания смотрящей в пол плоскости. Они меня тащили, я смотрел на неё, вляпавшись, как в жвачку; она, почувствовав, открыла глаза и смотрела на меня — не было видно лица, остальной его части, выражения на нём — как будто его голова была у неё между глаз — чёрные две точки, чёрные волосы, чёрные джинсы…

Я так не могу, — (пред)вещал я, когда мы входили вместо бара в «башню», — мокрые, полуголые, молоденькие, как 9-й выпускной класс, белые женщины дрыгають, прыгають и глотают пепси и спиртноэ, удары музыки, молнии — и всё это в одной комнате со мной, в земле, в холоде, в бетоне, в могиле, вокруг меня… Пир, гора, жара, каннибализм во время мора и чумы… Как тут выдержать…Дверь бы закрыть, взять…

…ножичек… — подсказал Саша.