Петр Воробьев - Горм, сын Хёрдакнута

– Ме, и клады под полами искать не надо, – согласился Адальстейн. – Горм, скажи слова. Тебя-то медом Трора боги не обделили?

– Вот так сразу возьми и скажи?

– Начать вису тремя кеннингами на золото? – сказал кто-то из горожан. – Это свежо.

Там и сям, в толпе ограбленных закивали.

– А рунхентом [148] Рифмованный скальдический размер. можешь? – спросил еще кто-то. – Чтоб спеть.

– Нет, это как ни попробую, все через раз отстой выходит, – пожаловался Горм. – За рунхентом – к Родульфу.

Негромко, ярл добавил, обратясь к последнему:

– По возможности без многоярусных слов. Здесь народ довольно суеверный, еще решат, что это колдовство такое.

– Как это «еще решат?» Многоярусное слово, особенно венедское, оно силу имеет, и не только в нашем круге отзывается! – возразил Родульф. – Но хоть и говорят, что из песни уда не выкинешь, я те слова по строкам не расставляю и рунами не записываю, как раз чтоб ненароком йотуна не вызвать или драугра не оживить. Ладно. Как Горм сказал. Только за рунхент не ручаюсь – что получится, то получится.

– По домам, по домам, горожане, пока ярл не передумал! Эй! Это подождет! – Кнур отправил в сторону ворот нескольких почтенного вида купцов, явно намыливавшихся остановиться и бить Гундисальва.

В полной растерянности, гутаны, которых Родульф только что походя словесно отымел немногим более шестнадцати тысяч раз (всех и каждого раза по два точно), а затем одарил рунхентом (если это точно был рунхент), потянулись обратно к воротам. Где-то в голове вереницы, кто-то жидковато, но чисто запел: «Над кучей сокровищ воздеты мечи…» Древний тул указал на серебряную змею с бараньей головой, лежавшую наверху горы сокровищ, и наказал:

– Кернунову овечку Йормунреку не отдавай! Себе забери!

– Город, что привык жить свободно, никто так за тебя не разграбит, как его же жители, – напоследок переврал конунгову безумную мудрость Горм. – С песней.

– Ыа, – согласился Хан.

– С тех пор и говорят: если твоя дочь не пришла ночевать, утром на сеновале полегче маши вилами, – закончил Ньолл, и под общий смех окарачь скатился со стога.

– Первый стог сметали, теперь надо Сунны в честь лепешку съесть, – Нидбьорг пошла к возу, где в туесе как раз для этого случая было запасено несколько особых ярко-желтых лепешек из ячменной муки, замешанной на овцекоровьем масле. – Пару молодцам, пару девам, одну лошадкам…

– А последнюю кому? – спросила поморянка Дубрава, жена Снари.

– Лесовикам, – ответил Снари Эгильссон, ставя на межу глиняный кувшин с деревянной крышкой. – И простоквашу им же. А нам пиво.

– Пиво, как последний стог смечем? – предположила Унн.

– Вы оба правы, – рассудил Ламби, бруском правивший косу. – После первого стога – пиво. И после последнего – пиво.

– Вот такая жизнь мне по душе, – через некоторое время заключил Снари, спиной прислонясь к стогу, левой рукой приобняв за упругий бочок Дубраву, а в правой держа уже полупустую кружку.

– Посмотрите на него, расселся, как морской посадник в янтарном дворце, – пробурчала Благута, теща удачливого кормчего, допив собственное пиво. – Сено само себя метать не будет, время к полудню!

Снари, Ламби, Нафни, племянник Кьяра, и еще несколько карлов разобрали вилы и грабли и отправились копнить следующий валок. Нафни кисло посмотрел на Благуту и негромко спросил Снари:

– Не жаль тебе, что не пошел с Ослом обратно на юг?

– Нет, с меня хватит спать под мокрой шкурой у прави́ла, есть всякую дрянь, и пить дрянь еще хуже. Гирд меня заменил, низкий ему поклон. По мне, спать надо дома, с собственной женой, на пуховой перине, под тремя медвежьими шкурами, плотно завтракать, сытно ужинать, и добрым пивом запивать.

– А слава?

– Не части граблями! Слава… – Снари ненадолго замолчал. – Со славой, верно, не совсем ладно выходит.

– Как это? – Нафни продолжал сгребать полусухое сено с излишним рвением, так что чуть не половина разлеталась.

– Если ты ярл, или кормчий, или скальд, и свое дело знаешь, слава тебя найдет. Или даже, к примеру, кузнец… Вон, на новых хейдабирских мечах «Ульфберт» по лезвию прописано [149] Именные рунные мечи из мастерской Ульфберта хорошо известны археологам и историкам. … А если ты просто сено косишь, ячмень или рожь сажаешь, овцекоров доишь… Дело твое идет, так будешь сыт да богат, а вот славы не увидишь. А ведь мы, бонды, и ярла, и скальда, и кузнеца – всех кормим.

– Так на каждом зернышке имя свое не напишешь, – попытался найти объяснение Йокуль.

– Погоди. Вот ты сам, один год бонд, другой воин, третий кормчий, теперь опять бонд, и славой не обойден! – Нафни с восторгом глянул на Снари, чуть не споткнувшись о собственные грабли.

– Тоже верно, – подтвердил Ламби. – Карли из-за Скулистофта тебя, может, на два года старше. Сперва гаевщик, потом разведчик, потом гребец, а теперь Хельги ярл его лендманном поставил.

– Или вот дядя Кьяр… Пять лет назад, мы так же с ним сено косили, как сейчас с тобой косим, а теперь о нем песни поют… Надо было мне с ватагой пойти на юг, мою долю славы искать!

– В другое время, всяк бы тебе сказал: «Иди!» – ловчий подравнял копну, перекошенную неосторожным движением Кьярова племянника. – Но на юге странные дела творятся. Йормунрек и его дроттары словно на весь круг земной в набег пошли.

– Не только на юге. Йокуль с Хемингом да Хеминговым братом, как его зовут… – Снари вытер тыльной стороной правой руки лоб. – Неважно. Они в Свитью за дегтем ходили, рассказывали, что на деревьях мертвецы висят, хутора пустые стоят, откуда тех, кто новую подать конунгу не платил, выгнали, а по слухам, дальше на север один ярл своих же бондов в рабство обращает.

– Точно, и троллям продает! – Ламби кивнул. – Там, говорят еще, самой холодной зимой, под солнцеворот, Один ездит по лесам на санях и проверяет, кто какие жертвы ему приносит, так что у каждой деревни, дроттары наряжают для него большую ель коровами, оленями, собаками, лошадьми, и беглыми рабами. Сани запряжены восьмеркой оленей, а сам он в красной шапке с горностаевой оторочкой, в шубе, крытой красным сукном, и с мешком, а в мешок он живые души собирает, всех, кого в его честь замучили.