Петр Воробьев - Горм, сын Хёрдакнута

– Йирр, – Йи Ха, собака из-за моря, принялась еще по-щенячьи тоненько вторить боевому псу.

Щелкнул засов.

Третий голос, видимо, принадлежал жрецу-монолатристу и возможному служителю Малеро, восставшего из тьмы. Горм ответил ему в том же странном ритме:

Заскрипели сапоги.

– Тише, пёсы. Проходи, потеплее у огня-то. Садись. Пиво будешь? – спросил епарх. – Двойное, ячменное, с самой чуточкой хмеля и сушеными портокали.

«Какая гадость,» – невольно подумала Тира.

Забулькало.

– Ярл, ты неспроста славен гостеприимством. Полкружки, больше не наливай, а то и так как-то в голове мельтешно.

Сила криков «лошади Ормхильд» постепенно приближалась к оргастической.

– А что мельтешно? – вероятно, весь заряд иронии, пропитывавшей участливый вопрос Горма, пролетел над головой жреца.

– Сомнения одолели, – Хаддинг с шумом втянул в себя «пиво.» – Высокий сказал:

А Йормунрек как раз брата убил…

– Двух, – уточнил Кнур. – Третьего не поймал.

– Потом, эти его дела с пленницами… Нигде, ни в «Речах Высокого,» ни в «Речах Вафтруднира» про такое колдовство нет. Этлавагрскую венценосную деву чуть не до слез жаль – так бедная исходится… Почему она замолкла – не замучили дикари?

Раздался протяжный и дрожащий стон экстаза.

– Где тут дренгрскапр – отдать увечную деву со станом, как былинка, на муки двум пожирателям запретного и их мохнатой твари? – возмутился жрец. – И в то же время, крики эти что-то во мне будоражат…

– Говорят, тайна иногда открывается мудрым под шум прибоя в полете морских птиц, – по-прежнему медоточиво-участливо предположил Горм.

– Глубоки твои слова, ярл. – Хаддинг снова заскрипел сапогами. – Я пойду на утесы, смотреть на птиц, упражняться с копьем, и ждать наставления свыше.

Епарх (или архон? Прокляни Четырнадцать эту атаксию…) вновь принялся читать наизусть варварскую эпическую поэзию, отличимую по архаически звучавшему ритмическому складу речи:

Вновь щелкнул засов. Наверху установилась тишина.

– Точно, к скалам пошел, – наконец изрек Кнур. – В одиночестве копье свое упражнять.

Почему-то оба варвара рассмеялись наблюдению.

– У этого голова хоть и дурная, а сердце… вот уж не сказать, что доброе, но по крайней мере есть, – заметил епарх.

– А у Йормунрека, что ж, нету?

– У Йормунрека есть сердце. Сердце ребенка, – неожиданно сказал Горм. – Он его держит в стеклянном пузыре с уксусом.

– Ты что, по правде? – ужаснулся Кнур.

– Точно не знаю, но с него станется. Ладно, будет. Дротнинг?

По краю крышки снова возник свет, она откинулась, Тира прикрыла глаза правой рукой в лубке.

– Сама… справлюсь, – щурясь и держа поврежденное предплечье чуть в сторону, чтобы не задеть ступени, она поднялась наверх.

Хан приподнялся, потянулся передними лапами, задрав вверх хвост, встал, сделал несколько шагов вперед, лизнул лубок, и посмотрел Тире в лицо. Его обрамленные белыми ресницами карие глаза выражали понимание и сочувствие.

– Горм ярл… почему ты… назвал его «Хан?»

– Имя досталось от предыдущего хозяина. Письмена, – к удивлению пленницы, последнее слово варвар произнес на древнем наречии, указывая на Ханову шею. – Узри.

Пленница провела пальцами левой руки по шелковистой гриве пса. Тот тут же выгнул шею, намекая, где неплохо было бы почесать. Ошейник из белого металла нес знаки многотысячелетней древности. На забытом почти всеми живущими языке, Тира сказала:

– Внемли, о стратег! Диакритических знаков суть два, а посему и гласных долженствует быть две, кои сложены в дифтонг, и имя сего пса…

– Я внемлю, о дева… – на большее знаний Горма не хватило, хотя варвар, способный связать даже три слова на древнем наречии, уже внушал толику уважения.

Тира поймала себя на мысли, что обращенное к ней из уст епарха «о дева» звучало довольно приятно. Так или иначе, «ярл» продолжил по-тански:

– Только старое имя не говори. Пёсик уже к новому привык, что его путать? Так, Хан?

– Гав! – оглушительно согласился «пёсик.»

– Гав, – довольно громко добавила Йи Ха, по ведомой только ей причине решив оставить последнее слово за собой.

Лютов струг поднялся пару поприщ по реке, пройдя мимо заново отстроенной стены Альдейгьи, теперь окруженной валом из земли и камней, к старопосадским пристаням на западном берегу. На противоположной стороне реки тоже теснились суда, везшие камень из каменоломен Пудоги и Повенца, изразцы из-под Острова, и строевой лес с северного берега озера – Селимиру удалось убедить вече в необходимости строить новый посад для порохового производства, показав участникам взрыв двадцати золотников Гуннбьорновой гремучей смеси. Воняющих серой купцов и кончанских старост с закопченными лицами и вздыбленными волосами даже не пришлось особо уговаривать отнести завод за реку.

Ушкуй, не без трудности высмотрев место у причала, отдавал приказы гребцам. Пару раз, ему пришлось основательно налечь на прави́ло, чтобы избежать столкновения с лодками, с которых наглые торговцы расхваливали куниц, даже на расстоянии скорее напоминавших водяных крыс, свежую и сушеную рыбу, и серебряные наручи – судя по просимым ценам, наверняка медные с нанесенным под током тонюсеньким слоем металла поблагороднее.

На пристани ждал гаванщик с толстой желтой цепью на груди (вот уж где точно не позолота).

– Торговать пришли?

Спустившийся первым по сходням, Лют вместо ответа выпростал из-под косматого, из двух огромных волчьих шкур, плаща руку в кольчужном рукаве и сунул ему под нос грамоту.

– К Смеяне на свадьбу? – гаваншик, хоть и видимо разочарованный невозможностью содрать торговый сбор, тронул цепь правой ладонью, опустил руку долу, и поклонился. – Тогда только причальный сбор, в серебре выйдет…

– Размечтался, «в серебре,» – передразнил Лют. – Молодцы, тащите камни.

Чтобы помочь с восстановлением города, на первом же после налета Йормунрека вече было решено принимать сборы не только скиллингами, копейками, или оболами, но булыжниками, железным прутом, бочками с дегтем, и прочими полезными в строительстве вещами. Пока гребцы выгружали с носа тесаные плиты, на корме, Живорад и Бобырь поставили вторые сходни, по которым на пристань спустились Ушкуй с семейством. Что на Лютову дочку, что на внука любо было поглядеть. Сын шкипера в шубке из редкого белого овцебыка, белых песцовых унтах и шапке и впрямь напоминал небольшого любопытного ушкуйчика. Голову Птахи украшала саженая сорока [164] Древнерусский парадный женский головной убор. , расшитая крупным речным жемчугом, ее шубка была крыта тем же аксамиченным бархатом, что пошел на части сороки. Сам землепроходец по случаю свадьбы шурина красовался в диковинах из-за моря – накидке из неспешуна длинным рыжевато-черным мехом наружу, с гривой по спине и волочившимся сзади хвостом, и черно-белом треухе из завечерского смрадня. Напугай решил облететь пристань.