Дарен Кинг - Жираф Джим

— Проходят?

— Проходят. Как в песне: «Все пройдет, и не будет уже ничего».

— А почему вы решили, что ваши мозги… э… проходят?

Я ворочаюсь на кожаной кушетке, пытаясь лечь поудобнее.

— Все началось с призрачного жирафа. Который стал приходить по ночам. Он выходил из шкафа…

— Жираф Джим?

— Да, жираф Джим. Вы его знаете?

— Конечно, я его знаю. У него свое собственное телешоу. На Платиновом канале, в субботу вечером.

— Слава Богу, — говорю я, вставая с кушетки. — А то я боялся, что у меня с головой не в порядке.

— Вы куда?

— Я домой, — говорю я, надевая куртку.

— Скотт, если у человека нет галлюцинаций, это еще не значит, что у него все в порядке с головой. Если бы так все и было, я бы сидел без работы. Так что ложитесь-ка на кушетку, голубчик, и расскажите мне о вашем детстве.

— Ну, все началось, когда я родился…

— Это было травмирующее переживание?

— Не помню.

— Репрессия, — говорит доктор Лжыфрейдт, прикуривая сигарету в форме трубы с большим раструбом. — Или это регрессия?

Я пожимаю плечами, что всегда неудобно, когда лежишь.

Доктор Лжыфрейдт берет с полки какую-то книгу, листает ее, говорит «Гм» и ставит книгу обратно на полку.

— Расскажите о ваших взаимоотношениях с собственными детьми, Скотт. У вас есть дети?

— Один ребенок. И что касается наших взаимоотношений, они не очень хорошие, — говорю я, решив, что лучше признаться сразу. — Понимаете, у него патология физического развития. Иными словами, он получился немного дефектным. А мне это не нравится.

— Да и кому бы понравилось? — говорит доктор Лжыфрейдт, укладываясь на кушетке рядом со мной.

— У него ненормально длинная шея, — перечисляю я. — И такие, знаете, смешные маленькие рожки на голове…

— Как у жирафа, — подсказывает доктор Лжыфрейдт.

— Да. И у него на ногах копыта. И на руках тоже копыта. На самом деле у него даже нет рук. А есть четыре ноги…

— С копытами.

— Да, с копытами. У него заостренные уши с кисточками из оранжевых волосков. И он сам весь в оранжевых пятнах…

— Как у жирафа, — говорит доктор Лжыфрейдт, вставая с кушетки и принимаясь ходить по комнате взад-вперед. — Сдается мне, ваша жена родила не человеческого ребенка, а маленького жирафика.

— Да, доктор Яблочко тоже так говорит. Доктор Яблочко — наш семейный врач. Он принимал роды. И он тоже сказал, что это жирафик. Как сейчас помню. Он вытер руки, испачканные чем-то красным, о свой белый халат. «Мои поздравления, — сказал он. — Ваша жена только что родила замечательного малыша, крепенького и здоровенького жирафика».

Доктор Лжыфрейдт кивает и затягивается сигаретой в форме трубы с большим раструбом.

— Только я почему-то об этом забыл. А вот сейчас вспомнил.

— Должно быть, это явилось для вас потрясением.

— Не помню, — говорю я, тяжко вздыхая. — Следующие две-три недели прошли как в тумане. Я вообще ничего не помню до того, как…

— До того, как?.. . — Не помню.

— Но хоть что-нибудь помните?

— Для жены это было ударом. Я еще как-то справляюсь, а вот она… Она до сих пор категорически не признает, что у нашего сына есть какие-то физические недостатки.

— Ну, может быть, у него нет никаких недостатков. Может быть, доктор Яблочко был прав.

— Но ведь мы с женой — люди. Как у нас мог родиться жираф?

— А если она забеременела от жирафа?

— У нее нет знакомых жирафов. Ну, только Джим. Но Джим не считается. Он — мой друг.

— Правда?

Я не отвечаю. Я занят: рассматриваю кабинет. Здесь много растений в горшках, а над столом доктора Лжыфрейдта висит плакат, на котором написано: «Это они не в своем уме».

— Где был зачат ребенок?

— На море. Когда мы с женой в первый раз занимались сексом. Это был наш единственный секс.

— Вам понравилось?

— Да, — говорю я, пряча глаза за очками.

— В какой позе вы занимались сексом?

— Я стоял. Жена сидела передо мной. На песке.

— И что было потом?

— Мы вернулись в отель и приняли ванну.

— И вступили в половое сношение в ванне?

— Нет. Мы принимали ее по отдельности.

— И что было потом?

— Мы пошли в кино.

— И вступили в половое сношение в кинозале?

— Нет.

— А потом…

— Мы вернулись домой и легли спать.

— И вступили в половое сношение в постели?

— Нет, доктор. Мы сразу заснули.

Доктор Лжыфрейдт открывает окно, выбрасывает окурок своей сигареты в формы трубы с большим раструбом на улицу и закрывает окно.

— Скотт, женщины не беременеют от орального секса, — говорит он. — Это физически невозможно.

Я киваю.

— Мне уже можно идти?

— Как хотите, голубчик.

Я поднимаюсь с кушетки, надеваю куртку и ухожу.

Снаружи опять идет снег. Снегопадит еще пуще прежнего. В качестве контрмеры я решаю позвонить Воздержанье и попросить, чтобы она забрала меня на Джимовой машине.

Я достаю из кармана мобильный, и он звонит у меня в руке. Обычно это прикольно, когда он так делает, но конкретно сейчас это совсем не прикольно; я подпрыгиваю от неожиданности, роняю телефон, и он падает в дренажную канаву. Опустившись на четвереньки, я пытаюсь достать телефон из канавы. Рукам холодно, руки скользят, и я только чудом не падаю лицом в мокрый снег.

После чего я сдаюсь, поднимаюсь и, стряхнув снег со своих модных штанов с узором «миллиметровка», отправляюсь домой пешком. Путь неблизкий, дорога долгая — и мне заранее тоскливо. Ногам холодно, ноги мерзнут. Я едва успеваю пройти три шага, как ноги скользят, и я только чудом не падаю в снег.

И тут ко мне подъезжает машина. К сожалению, не спортивный кабриолет цвета «синий электрик», а такси. Я объясняю таксисту, что у меня нет ни пенса, что я — солдат армии праздных (иначе — безработный), и он уезжает.

Я уже собираюсь сдаться, лечь на снег и умереть, как вдруг чья-то рука легонько хлопает меня по плечу. Я оборачиваюсь, и вторая рука сует мне в руку бутылку. Третья рука — или, по здравому размышлению, все та же первая — подносит бутылку к моим губам. В бутылке, как выясняется, виски.

Незнакомец называет себя, но имя теряется в снегопаде, едва сорвавшись с его губ.

— Собачья погодка, — говорит он и ведет меня к костру под железнодорожным мостом. — Нам, бродягам, надо держаться поближе друг к другу. Вместе перезимуем.

— Я не бродяга. Я просто прохожий. Я только что вышел из института психиатрии…

— Вот-вот. Точно также оно и со мной начиналось, — говорит бродяга. Его лицо скрыто за снегопадом, и я не вижу его лица. Только снег.

— Что начиналось?

— Движение по наклонной. С самого верха, — он поднимает руку над головой, — до самого низа. — Он опускает руку так низко, что едва не касается снега. — Сам не заметишь, как скатишься.

— Я не качусь по наклонной. На самом деле все наоборот. Я поднимаюсь по лестнице вверх.