Diamond Ace - Сломленное поколение

С этими словами она встала, развернулась и вышла.
Но дверь осталась открытой. Логичное предположение: Рут была не последней посетительницей на сегодня.
В дверном проеме показался высокий широкоплечий мужчина. Свет за его спиной не позволял разглядеть лицо, но цвет кожи я все же определил. Хотя, можно было догадаться и по силуэту, что передо мной стоит афроамериканец. Спортивный, сбитый, глупо смердящий чрезвычайно гипертрофированным эго. От него так и исходит этот душок излишней самоуверенности. Наверное, перед прикованным к кровати человеком, накачанным нейролептиками, все ощущают себя немного божками. Плащ, недешевый костюм и туфли, начищенные до неестественного блеска. Напускной перфекционизм. Другой вопрос: от чего меня тошнит больше – от сияния приторной безупречности, или от колес?
– Здравствуйте, мистер…
Здесь его глубочайший бас заглох. Так люди намекают на то, что тебе нужно представиться.

Говорю, что он может называть меня Тайлером.
– Это ведь не настоящее ваше имя?

Откуда мне знать? Может, и настоящее. В чем проблема, детектив? Я хотел побеседовать об этом с Джессикой, но она слишком бурно отреагировала на новое, данное мною, имя. Вам не кажется, что ей больше подходит Рут?
– Оставим в покое сестру Джессику.
Сестру Джессику. Херов сектант.
– А случилось следующее: вы практически единственный, кто уцелел в той переделке в "Онтарио".

"Практически единственный". Вам не кажется подобная формулировка несколько размытой? И да, я знаю, что мой снисходительный тон сойдет мне с рук, ибо я беспомощен и прикован к больничной койке, что дает мне полное право говорить с вами так, как мне заблагорассудится. Назовите цифру.
Мне на секунду показалось, что черное лицо побагровело.
– Увы, не могу. Интересно другое: как вам удалось выжить? – Еще одна ненужная пауза. – Это-то нам и предстоит выяснить, мистер…

Рузвельт, говорю.
И только пристальный взгляд на прощание. Гигантская фигура детектива еще на секунду сокрыла софиты коридорных осветителей широченными плечами и повернула налево. Раздражающий скрип сопроводил дверь в закрытое положение.
Мрак. И толстяк, врывающийся в белое полотно.
Воспоминания накатывают звуковыми волнами.
Хлопки и рыдания перемешиваются с рассыпающимся стеклом.
А я до сих пор прикован.
Слышали о конформизме памяти? Это когда воспоминания замещаются общественным мнением о ретроспективе.
Главное – не писать под диктовку.

Глава Пятая
Anonymous

Очередное утро. И дежурный прием лекарственных средств. Рут выглядит по-прежнему: омерзительно, но притягательно. Только к глазам подступила эта усталостная синева, больше похожая на отпечатки кулаков главного врача. Или мужа, которого у нее, похоже, никогда и не было.
– Открой рот.

Меня немного раздражает, когда в мой адрес отпускают подобные фразы. В исповедальне все происходит несколько иначе. Но ничего не поделаешь. Осмотр длился не дольше секунды.
Я спрашиваю ее, когда меня выпустят? И почему после того инцидента я оказался здесь, а не в обыкновенном госпитале?
– Мне не положено об этом говорить.

Так же, говорю, как и не положено допускать ошибки при исполнении своих обязанностей. С этими словами я выплюнул две таблетки себе на грудь.
Мечта Джессики поблекла на фоне ее же оплошности. Ее цель вышла из-под контроля.
Я не хотел обижать медсестру, но обмен информацией в случае пациент-сотрудник вынуждает пойти на крайние меры.
Повторяю вопрос: почему я оказался здесь? Мне не нужны подробности, долгие и витиеватые разъяснения.
Ее огромные глаза заблестели.
– В последнее время ты часто попадал в ситуации, вызывающие аффективное состояние. Одно из свойств аффекта – аккумуляция негативных переживаний. В конечном итоге – бурная разрядка, проявляющаяся в неуправляемом аффективном поведении. Достаточно объяснений?

Но…что я сделал?
– Я не могу сказать.

И она вышла, захлопнув за собой дверь.
У меня достаточно времени, чтобы постараться вспомнить, что произошло в тот злополучный вечер. Я помню Паркера Уильямса, журналиста из "Спэллинга", получившего несколько пулевых ранений.
Девушка. Там была девушка, которую зачем-то отвели в туалет.
И жирдяй, устремившийся к свободе.
Недостаток информации провоцирует ложные воспоминания. Так можно переписать всю жизнь, разместить в кластерах памяти новые единицы и нули. В "Лэнготе" по сути этим и занимались. Только поджаривали мозги доверившихся им самаритян.
Когда ты прикован к постели, свобода кажется чем-то необходимым.
Чем-то таким, что никогда тебя не волновало.
Но теперь это отобрали, и ты как ребенок жаждешь вернуть причитающееся. Несмотря на то, что ты прекрасно обходишься и без свободы. Только испражняешься в "судно", питаешься с помощью санитаров и ничего не видишь, кроме однотонного спокойствия потолочной плитки из полистирола. Крохотное зарешеченное окно транслирует дождь. Иногда я представляю, что это "Нэшенл Джеографик" или "Эксплорэр". И я лично веду репортаж из города дождя, невозмутимого серого гиганта, тонущего в килотоннах водных масс. Мои воображаемые зрители вникают в поток информации.
Если в Португалии ожидается дождь с грозой, то на работу можно не идти.
В пустыне лишь редкая капля дождя достигает поверхности земли, не успевая целиком испариться.
Как и вы, мои зрители. Нет никакого движения вверх. Мы капли дождя. И хорошо, если мы долетаем до поверхности земли. Такой понятной и нужной.
В Уганде можно услышать раскаты грома двести пятьдесят раз в году.
Муссонные дожди в Индии в состоянии спровоцировать оползни, разрушение домов, гибель сотен людей.
Ну, вы помните. Ненужные нейроны, дефективные людишки. С этим все ясно.
Словно маринист, упивающийся вдохновенной эрекцией на бесконечные осадки, я сворачиваю весь мир в эти капли. Больше мне ничего и не остается. Память не желает возвращать должок, Рут не спешит начинять меня новой порцией каких-нибудь барбитуратов, даже доктор Джигелски, забегавший лишь раз, не ищет встречи с моим растворяющимся в кровати телом. Причина моего нахождения здесь постепенно начинает рыть туннели в извилинах, подбирается к мозолистому телу, крошит его останки на гипоталамус и нацеливается на гипофиз, разъедая средний мозг. А там – безумие. И оно заразно.
Зачастую лишь какой-то незначительный по размерам фрагмент памяти способен отравить твою жизнь. Что-то незначительное с точки зрения вселенной, крохотное. Но дай своей обсессии время, и она уничтожит тебя, обольет керосином и подожжет, после чего будет наблюдать за тем, как ты изворачиваешься в обжигающих языках пламени.
Пытаешься потушить себя.
Так ты ищешь ответы. Но не получаешь ровным счетом ничего.
Убивает не враждебная среда. Убивает твое восприятие среды.
И вбрасывая в атмосферу гигатонны любовных признаний или безадресных молитв, вы заставляете систему реагировать. Сопротивляться всему тому вымыслу, которым вы пытаетесь придать хоть какой-то смысл своему окружению. Фанатизм, с которым человек пытается объявить всему миру о своих чувствах в отношении возлюбленного, угнетает любую возможность на спасение. Система не терпит сбоев, она заметает следы любого прогресса, подтирает последние пятна благоразумия. Делает нас нелогичными, метастабильными и уродливыми. Какими мы и должны быть. И нужно признать – из семени льна вырастает лен.
Вставая на колени перед неизбежным и начиная молиться, вы превращаете себя в отличную мишень.
Помоги, господи.
И господи тебя убивает.
Дай бог здоровья.
И метастазы.
Словно боженька выстрелил ядовитой дробью в твое алчущее здравия тельце.
В этом бесконечном антагонизме и протекает наша жизнь. Мы пытаемся сломать систему, но получается лишь припудрить ей носик. Мы продавливаем ее любовью и раболепием, но это лишь тени на глазах. Мы гримируем систему до тех пор, пока наши усилия не смоются с новым дождем. С новым показом.
И тогда истинное лицо системы пугает еще больше.
Ее желание вернуться в изначальное состояние оказывается непреодолимым. И все, чем вы гордились, чему придавали колоссальное значение, что боготворили и отождествляли с наивысшим земным счастьем – все это утопает в отдаче.
А чего мы хотели? Чем мы гордились?
Семь миллиардов ответов.
Как мы хотели? Как мы гордились?
Слова, слившиеся в признания и просьбы. В хвастовство и ханжество. В благодарности и угрозы.
Не много ли однообразия на семь миллиардов индивидуальностей? Таких неповторимых и замечательных индивидов, выблевавших свои души, чтобы ими же и козырять. Да, теперь, чтобы тебя услышали, нужно выстрелить. Чтобы поняли – умереть. Но и этого может оказаться недостаточно. Остается признать – ты никогда не победишь. Никогда. И от тебя останется короткое воспоминание паре поколений, увлеченных новыми возможностями, данными тобой же.
Мы всю жизнь пытаемся создать нечто такое, что облегчит жизнь, эту перманентную бойню с режимом тотального бессилия, передаем лучшие наши идеи молодым последователям. А на смертном одре впадаем в недоумение: что с нами случилось?
Я скажу тебе, покойник. Тобой пользуются. И пользовались. А теперь умирай и не придавай этому особого значения.
Хозяев собак заставляют убирать дерьмо за своими питомцами.
Одни носят с собой салфетки, подбирают говно и выбрасывают в контейнеры.
Другие – просто накрывают газетой или бумагой.
Так вот. Ты – та самая бумажка, которой пытаются прикрыть все дерьмо этого мира. Твоими мыслями и словами. Скомканная, ненужная макулатура.
Обидно, ведь смятая бумага никогда больше не будет идеальной.
Ну, а теперь закрывай глаза. Поздно что-либо исправлять.
Комнату наполнил свет коридорных ламп, а затем и Джессика. Я хотел сказать Рут.
– Завтра снимут ремни. Открой рот.