Виктор Пелевин - Бэтман Аполло

— Не слишком ли большая плата…

— Нет, не слишком. Русский ум именно в силу этой своей особенности породил величайшую в мире художественную культуру, которая по сути и есть реакция души на это крайне сильное и ни с чем не сравнимое по своей бессмысленности страдание. О чем вся великая русская классика? Об абсолютной невыносимости российской жизни в любом ее аспекте. И все. Ничего больше там нет. А мир хавает. И просит еще.

— Для чего им? — спросил я.

— Для них это короткая инъекция счастья. Они на пять минут верят, что ад не у них, а у нас. Но ад везде, где бьется человеческая мысль. Страдает не одна Россия, Рама. Страдает все бытие. У нас просто меньше лицемерия и пиара.

— Но ведь в России все думают, что эта жуть только у нас, — сказал я.

— Да, — согласился Энлиль Маратович. — Для российского сознания характерно ощущение неполноценности и омраченности всего происходящего в России по сравнению с происходящим где-то там. Но это, Рама, просто одна из черт русского ума, делающих его судьбу особенно невыносимой. И в этой невыносимости залог трудного русского счастья.

— Почему?

— Потому что русский человек почти всегда живет в надежде, что он вот-вот порвет цепи, свергнет тиранию, победит коррупцию и холод — и тогда начнется новая жизнь, полная света и радости. Эта извечная мечта, эти, как сказал поэт Вертинский, бесконечные пропасти к недоступной весне — и придают жизни смысл, создавая надежду и цель. Но если тирания случайно сворачивает себе шею сама и цепи рвутся, подвешенный в пустоте русский ум начинает выть от подлости происходящего вокруг и внутри, ибо становится ясно, что страдал он не из-за гнета палачей, а из-за своей собственной природы. И тогда он быстро и незаметно выстраивает вокруг себя новую тюрьму, на которую можно остроумно жаловаться человечеству шестистопным ямбом. Он прячется от холода в знакомую жопу, где провел столько времени, что это для него уже не жопа, а уютная нора с кормящим его огородом, на котором растут злодеи и угнетатели, светлые борцы, скромный революционный гламур и немудрящий честный дискурс. Где есть далекая заря грядущего счастья и морщинистый иллюминатор с видом на Европу. Появляется смысловое поле, силовые линии которого придают русскому уму привычную позу. В таком положении он и выведен жить…

Я хотел что-то вставить, но он поднял ладонь, как бы закрывая мне рот. А потом вдруг ударил по струнам черной балалайки, произведя резкий диссонирующий звук, который отозвался в моем животе болезненным спазмом.

— То, что кажется бессмысленно-подлым страданием русской жизни — и есть созданный усилиями множества поколений Щит Родины, не дающий русскому уму понять, что человеческая жизнь сама по себе есть страдание, полностью лишенное смысла. Пусть это озарение останется уделом восточных царевичей, уставших гулять по дворцовому саду. А нам, Рама, нужен справедливый суд и честные выборы — и постепенно, очень постепенно у нас это появится. Но криво, позорно и с мутными косяками. Так, что весь креативный класс будет много лет блевать карамельным капучино из «Старбакса». И чем больше поколений успеет состариться и умереть в борьбе, тем лучше для них. Русский человек просто не понимает, как он счастлив за этой невидимой броней. Гордись, Рама, что ты русский. Русский вампир…

— Скучно жить в этой тьме, — прошептал я. — И страшно.

— Мы избранные, Рама, — отозвался Энлиль Маратович. — С великой властью приходит и великая печаль… Людям проще — их единственная обязанность вовремя умереть. Никаких других требований к ним нет…

Он опустил глаза и заиграл «Светит месяц».

Он играл с удивительным искусством, просто поразительным — так, что я заслушался. И на миг мне действительно показалось, что я вижу ночное небо, редкие палехские облака и сияющий между ними желтый яичный месяц, даже особо и не скрывающий, что свет его — обман и лишь отражение настоящего света, спрятанного от людей по причине ночи. Ночи, в которую им выпало жить.

— Скажите, Энлиль Маратович, — спросил я, — а что вы увидели про Самарцева?

— Да он детские стихи пишет, — ответил Энлиль Маратович. — На сетевом диалекте. А потом вешает на подростковых сайтах. «Звери спят и только йожег продолжает аццкий отжиг…»

Поставив балалайку на место, он посмотрел на свои часы — сложный хронометр, показывающий движение множества светил.

— Про Озириса знаешь?

— Нет, — сказал я, — а что я должен знать?

— Умер.

Я вздрогнул.

— Жалко старика.

— Все там будем, — вздохнул Энлиль Маратович. — Одни раньше, другие позже. А ты совсем скоро. Правда, пока по службе. Для тебя это сверхответственное погружение. Провожаешь вампира первый раз. Это тебе не с халдеями дурака валять.

Я кивнул.

— Наблюдать за тобой будем в прямом времени. Я, Мардук и Ваал. Стартуешь из моего хамлета.

Я снова кивнул. Хорошо хоть не из Хартланда.

— Вампонавигатор со спецсредством получишь перед сеансом. У нас напряженка, на Озириса дали всего одну чушку. Но больше ему и не надо. Он практически святой.

— А что за спецсредство? Как его применять?

— Инструкция в вампонавигаторе. Проблем не будет.

— А почему чушка?

Энлиль Маратович посмотрел на меня недовольно.

— Озирис все расскажет, Рама.

— Он же умер?

— Об этом говорят только в лимбо. И только с мертвецом.

Комната Озириса была захламленной — и полутемной из-за плотно зашторенных окон. Больше никто из известных мне вампиров, да и людей тоже, не жил в старой обветшалой коммуналке.

На самом деле это была, конечно, его собственная квартира, с помощью лучших историков и декораторов превращенная в копию типичного жилья середины прошлого века — и облагороженная кое-где точечным евроремонтом.

Это был своего рода эстетический вызов режиму. Озирис был толстовцем и славился скандальными практиками опрощения — он отказывался принимать баблос и пил красную жидкость живших у него гастарбайтеров. Ходили слухи, что он болел гепатитом «С», которым заразился через кровь, но правда это или нет, никто не знал. Я подозревал, что сплетни распускала верхушка вампиров, чтобы у Озириса не нашлось последователей.

Один из его бывших гастарбайтеров, кишиневский профессор теологии Григорий, теперь работал у меня шофером.

Язык Озириса уже переселился в преемника, который понемногу приходил в себя и готовился к обучению — словом, повторял мою недавнюю судьбу. В строгом научном смысле от вампира Озириса осталось только мертвое человеческое тело — замороженное и ожидающее кремации.

Но в лимбо все было по-прежнему.

Я нашел Озириса в его комнате, на любимом месте — в глубокой нише для кровати, очень похожей на альковы в доме Дракулы. Он лежал на матрасе, поверх которого было наброшено стеганое одеяло. Его голова, как всегда, походила на плохо выбритый кактус. Даже его поза осталась прежней — он лежал на боку, неудобно заложив одну ногу за другую, как делают йоги, старающиеся использовать для тренировки каждую минуту.