Энтони Берджесс - Механический апельсин

— А кто он? — спросил я. — Почему он не может сказать? Что тут происходит?

— Это Джо, — ответила мама. — Теперь он живет здесь. Он жилец. О, боже, боже, — запричитала она.

— Так это ты, — сказал этот Джо. — Я все о тебе слышал, мальчик. Я знаю, что ты сделал, разбив сердца своих бедных страдающих родителей. Так ты вернулся, а? Вернулся, чтобы снова сделать их жизнь несчастной, так? Только через мой труп, потому что они относятся ко мне скорее как сыну, чем к жильцу.

При этом я едва не расхохотался, если бы раж-драж не начал пробуждать во мне то чувство, желание стошнить, потому что этот вэк выглядел примерно того же возраста, что мои ПЭ и ЭМ, да еще пытался положить свой рукер, словно сын и защитник, на мою плачущую маму, о братцы.

— Так, — сказал я, чувствуя, что и сам вот-вот разражусь слезами. — Значит, так. Ну, даю тебе целых пять минут, чтобы очистить мою комнату от твоих поганых дрековс-ких вештшей.

И я направился в эту комнату, а этот вэк не успел меня остановить. Когда я открыл дверь, мое сердце будто упало на ковер, потому что я увидел, что это уже совсем не моя комната, братцы. Все мои флаги на стенах исчезли, и этот вэк повесил портреты боксеров, а также снимок команды, сидящей самодовольно сложив рукеры, а перед ними что-то вроде серебряного щита. А потом я увидел, чего еще не хватает. Тут больше не было ни моего стерео и шкафчика с пластинками, ни моей закрытой шкатулки с бутылочками, наркотиками и двумя блестящими чистыми шприцами.

— Тут сделали паршивое вонючее дело! — закричал я. — Что ты сделал с моими личными вещами, жуткий ублюдок?

Я обращался к Джо, но папа ответил:

— Все забрала полиция, сынок. Знаешь, это новое правило, о компенсации в пользу жертвы.

Я чувствовал, что мне трудно не поддаваться болезни, голловер жутко болел, а ротер так пересох, что я отхлебнул из бутылки с молоком на столе, причем Джо сказал:

— Что за свинские манеры!

Я сказал:

— Но ведь она умерла. Та женщина умерла.

— Это кошки, сынок, — ответил папа, вроде печально. — Они остались без присмотра, пока не будет вскрыто завещание, так что нужно было кого-нибудь найти кормить их. Вот полиция и продала твои вещи, одежду и все прочее, чтобы помочь смотреть за ними. Таков закон, сынок. Впрочем, ты не очень-то следовал законам.

Мне пришлось сесть, а этот Джо сказал:

— Проси разрешения, прежде чем сесть, невоспитанный поросенок.

Я тут же огрызнулся:

— Закрой свое грязное жирное хайло!

Причем я чувствовал, что меня тошнит. Так что я старался быть разумным и улыбчивым, ради своего здоровья, и сказал:

— Ну, это моя комната, этого никто не отрицает. Это мой дом. Что же вы предложите, Пэ и Эм?

Но они выглядели очень мрачными. Маму немного трясло, ее лик был весь в морщинах и мокрый от слез, и тогда папа сказал:

— Все это надо обсудить, сынок. Мы же не можем просто выбросить Джо вон, нельзя же так поступить? Я имею в виду, что у Джо здесь работа по контракту, на два года, и у нас договоренность, правда Джо? Ведь мы думали, сынок, что ты еще долго просидишь в тюрьме, и комната будет пустовать.

Он был немного смущен, как я виддил по его фасу. Так что я улыбнулся и сказал, чуть кивнув:

— Я все понял. Так спокойнее, и ты привык к этим лишним деньжатам. Так вот что происходит. А сын для тебя ничто, кроме ужасного беспокойства.

И тут, братцы, верьте, или "целуйте-меня-в-зад", — я вроде бы начал плакать, так мне стало жалко самого себя. Тогда папа сказал:

— Ну, сынок, пойми, Джо уже заплатил за следующий месяц. Я хочу сказать, что, как бы мы ни поступили в дальнейшем, сейчас мы не можем выгнать Джо, так ведь, Джо? А этот Джо ответил:

— Я думаю о вас двоих, ставших мне как отец и мать. Будет ли правильно и красиво уйти и оставить вас на милость этого молодого чудовища, которое и на сына-то не похоже. Сейчас он плачет, но это хитрость и притворство. Пусть он найдет себе где-нибудь комнату. Пусть поймет, что такой дурной мальчик, как он, не заслужил хороших маму и папу.

— Ол-райт, — сказал я, вставая, все еще весь в слезах. — Я вижу, в чем дело. Я никому не нужен и никто меня не любит. Я страдал, страдал и страдал, и все хотят, чтобы я страдал и дальше.

— Ты же заставлял страдать других, — сказал этот Джо. — Так и нужно, чтобы ты тоже пострадал. Мне рассказали про все, что ты делал, пока я сидел тут за семейным столом, и это было ужасно слушать. Меня прямо тошнило от того, что ты наделал.

— Лучше бы я, — сказал я, — был снова в тюрьме. В родной старой Стэй-Джэй. Я ухожу. Вы меня никогда больше не увидите. Я устроюсь сам, большое вам спасибо. Пусть это будет на вашей совести.

Папа ответил:

— Не принимай это так, сынок.

А мама только ревела с искаженным и вэри уродливым ликом, и Джо опять обнял ее рукером, поглаживая и говоря: "Ну, ну, ну", как безуммен. А я поплелся к двери и вышел, оставив их с их ужасной виной, о братцы.

Я шел по улице без всякой цели, братцы, все в тех же вечерних шмотках, так что льюдди глазели, когда я проходил мимо, ведь был зверски холодный зимний день, и все, что я чувствовал, это что я хочу быть подальше от всего этого и не думать больше ни о чем. Так что я сел в автобус до Центра, потом пошел обратно к Тэйлор-плейс, где была дискотека "Мелодия", я ее почему-то любил, братцы; она выглядела также, как всегда, и, входя, я ожидал увидеть там старину Энди, того лысого и вэри-вэри тощего дельного маленького вэка, у которого я покупал пластинки в старые дни. Но теперь тут не было Энди, братцы, а только визг и кричинг надцатов /то есть подростков/, малтшиков и цыпок, слушавших новые жуткие поп-песенки и танцевавших под них, да и вэк за прилавком был не многим старше надцата, он прищелкивал пальцами и смеялся, как безуммен. Я подошел и стал ждать, когда он удостоит меня вниманием, а потом сказал:

— Я хотел бы послушать Моцарта, Номер Сорок.

Я не знаю, почему это пришло мне в голловер, но я сказал это. Вэк за прилавком переспросил:

— Чего "сорок", дружище? Я ответил:

— Симфония. Симфония Номер Сорок, Г-Минор.

— Ооо! — протянул один из танцующих надцатов, малтшик с волосами до глаз, — сим-фани. Смешно! Он хочет сим-фани.

Я чувствовал, что во мне растет раж-драж, но я должен был следить за собой, поэтому я улыбнулся вэку, занявшему место Энди, и всем этим танцующим и вопящим надцатам. Вэк за прилавком сказал:

— Пройди в будку вон там, дружище, а я что-нибудь подберу.

Я прошел в маленький бокс, где можно слушать пластинки, которые хочешь купить, и этот вэк поставил для меня пластинку, это был Моцарт, но не Сороковая, а "Прага" /он, видно, схватил с полки первого попавшегося Моцарта/ и мой раж-драж начал расти все больше, а я должен был следить за собой, боясь этих болей и тошноты; но я забыл то, чего не надо было забьшать, и теперь мне захотелось подохнуть. Дело в том, что эти выродки-доктора устроили так, что любая музыка, способная возбуждать эмоции, должна вызывать у меня тошноту так же, как если бы я видел или хотел совершить насилие. Потому что все эти фильмы про насилие сопровождались музыкой. Я особенно запомнил тот ужасный нацистский фильм с бетховенской Пятой, последняя часть. И вот теперь прекрасный Моцарт стал ужасным. Я бросился из этой лавочки под смэхинг надцатов, а вэк за прилавком кричал мне вслед: "Эй, ей-ей!" Но я не обращал внимания и пошел, шатаясь, как слепой, через дорогу и за угол, к молочному бару "Корова". Я знал чего мне нужно.