Андрей Ханжин - Рассказы

И к SLADE добавилась девушка Наташа.

А теперь в транзитной хате киевской тюрьмы Лукьяновки, он вдруг вспомнил песню про василёк, который — любимый цветок… и так далее.

Коротко. После распада Союза между бывшими советскими республиками произошёл обмен заключёнными. Тех, кто, согласно прежней прописке, пожелал стать гражданами России, вагонами вывозили отбывать срок в российские зоны. И наоборот. По началу этот процесс был спешным, так что транзиты и пересылки оказались страшно перегружены. Но затем интенсивность начала снижаться и люди месяцами дожидались этапов на родину.

Филин получил срок в Украине. За грабёж. Выбил ногой дверь в номере гостиницы «Ленинградская» и, шмальнув из обреза в люстру, отобрал у двух армянских коммивояжёров чемодан с пятью килограммами речного китайского жемчуга. Жемчуг был уже в нитях, которые отлетали в комиссионных лавках по 120 рублей каждая, в ценах 1990 года.

Два года Филина разыскивали киевские опера и киевские же бандиты из группировки Солохи — их коммерсов выставил Филин. Но постепенно страсти улеглись. А потом он попался. Случайно. Расслабился.

Ему впаяли срок. Бандиты о нём уже забыли, так что рёбра и зубы остались в целости и количественной сохранности.

И вот теперь, как пожелавший принять российское гражданство, с дюжиной таких же пожелавших, он уже вторую неделю мариновался в транзитной камере, ожидая отправки на политически усечённую родину.

Это был один из последних этапов, поэтому всё происходило крайне медленно, даже собаки, с которыми конвоиры сопровождали зеков на прогулки, были флегматичными и зевали, постанывая, когда их заставляли гавкать.

С тюремного довольствия отправляемых осуждённых уже сняли, поэтому кормёжка отсутствовала и зеки подъедали остатки припасённых в дорогу продуктов. Сало в основном. С чифирком и карамельками типа «Снежок».

На десятый день ожидания закончилось и это. И вот уже четвёртые сутки они практически ничего не ели, кроме редких арестантских подгонов, приходящих из следственной камеры сверху, по верёвке. Горсть макарон, например. В сутки — на всех. Забыли о них. Бывает.

Как водится, начался кипеш.

Кто-то предложил голодовку. На него посмотрели как на умалишённого. От вскрытия вен тоже отказались — пока кто-нибудь заметит эту акцию, передохнуть можно. Решили буянить. Сначала просто долбили в дверь ногами и пустыми мисками. Реакции не последовало. И тогда оголодавшие преступники стали поджигать одеяла и матрасы и вышвыривать горящие ошмётки через решётку — в тюремный двор и в коридор.

Соседние камеры кипеш поддержали. И так понеслось по цепочке — по всем тюремным корпусам.

Мусора забегали. Через кормушку хуйнули в камеру струёй из брандспойта, но утихомирить оголодавших не удалось. Тогда в камеру ворвался ОМОН. Под дубинами всех выволокли в прогулочные дворики и отпиздили, однако сытость от этой экзекуции не наступала. И вернувшись в хату, зеки продолжили протест с фейерверком.

Наконец, к камере пригнали баландёра с бачком протухших щей, и конфликт пошёл на спад.

Зеки расселись за вмонтированным в цементный пол столом и ритмично заработали ложками. Стало даже как-то уютнее… и в камере, и в душах. Кто-то начал байки травить. Сверху подогнали махорки и газет для самокруток. Такое полусытое оживление. Все ржали. Не от того, что было так уж смешно, а просто от ощущения маленькой победы.

Но как учил Карл фон Клаузевиц, потерявший позицию противник непременно должен нанести ответный удар. Иначе пошатнётся его авторитет.

Зеки не читали Клаузевица, а потому смеялись, и некоторые смеялись громко и дерзко. Никто не заметил, как тихо открылась кормушка и в камеру влетела светошумовая граната. Прощальное чао! от администрации.

Одновременно ослепило и оглушило. Филину показалось, что граната разорвалась прямо у него в башке. Впрочем, так показалось каждому — что это прямо внутри них весь окружающий мир громыхнул и затих. Только дикая, дикая боль.

Филин почувствовал, как по шее протекло что-то тёплое. Провёл рукой — кровь. Из ушей. Пиздец перепонкам.

И невыносимая тишина.

Ничего, абсолютно ничего не слышно. Ослеплённые глаза всё же быстро восстановили очертания близлежащей части вселенной, а вот слух пропал. Немое, жуткое синема. Скорчившиеся от шока и от боли люди ползали по камере, поливая сочащейся кровью цемент, а стонов не слышно. Только беззвучные гримасы.

Филину стало страшно. Вот так — хуяк! — и прощай, музыка…

И вдруг где-то далеко-далеко, в каких-то потаённых закоулках шокированного сознания или хрен знает чего, чем там набита башка, но там, глубоко, где-то там, вдруг тихо-тихо, но уловимо зазвучала песенка.

«Василёк…мой любимый цветок…»

И отстранённо-нежный голос Натальи Ветлицкой. И пусть говорят о ней что угодно… Лишь бы голос звучал… Может и ещё что-нибудь споёт, если захочет. И Филин заорал от счастья! Всё равно никто его не слышал.

И дату укажу: 1987 год.

На Сходненской улице, что в Тушине, в кирпичном немецком доме проживал единственный на всю Сходненскую улицу здравомыслящий. Звали его Шеф. Какое прозвище было зафиксировано у него в паспорте, и был ли сам паспорт — неизвестно.

Местные — от винного возле Балтики и до Западного моста — считали Шефа сумасшедшим. Правильнее было бы считать его не таким, как они сами. Но так уж повелось в этом заповеднике — от Балтики до Берингова пролива — считать непохожих на придурковатых энтузиастов граждан сумасшедшими. Традиция.

В прохладные месяцы Шеф одевался в солдатскую шинель без знаков различия, в залатанные джинсовые портки, в коричневый свитер с обвисшим горлом и в сильно захоженные китайские кеды. Когда теплело, из гардероба Шефа исключалась шинель, все остальное оставалось неизменным. Впрочем, он был опрятен. Носил круглые «ленноновские» очки, но прилагающихся к таким культовым окулярам длинных волос не имел. Шеф был лыс как полнолуние.

Возраста, судя по всему, не ощущал.

Квартира, где он обитал, была оформлена за ним по инвалидности. По психиатрической инвалидности, разумеется. Как всякий советский инвалид, Шеф получал пенсию, которую изводил на приобретение так называемых детских книжек и передовых большевистских газет. Чудовищная лавочка — магазин ужасов — под названием «Детская книга» находилась тут же, на первом этаже его краснокирпичного дома.

— Смотри, что сочиняют, гады! — вскрикивал Шеф при наших случайных встречах.

И цитировал:

«Как-то раз Самсон воробьев кормил:

Кинул им батон — десятерых убил».

— Скоро коммунизм, — констатировал Шеф, — вот такой!

Палец указывал на стишок в книжке.

Подборка подобных сочинений была у него обширная. Шеф и сам сочинял. В течение шести лет он ваял эпос про слесаря по фамилии Разводной. В 1981-м произведение задумывалось как пьеса, но к 1987-му трансформировалось в либретто для рок-оперы.