Андрей Ханжин - Рассказы

Подыхаю и мечусь в непрерывной агонии, через края хлебаю огненную воду, и проклинаю тот день и тот час, когда впервые почувствовал как ласковое жало молниеносно пронзило меня в солнечное сплетение. Словно угнетённый опиюшник, слонялся я по ночным улицам в поисках мучений, способных заглушить эту невыносимую пустоту в сердце, эту рану утраченной любви. И демоны брели со мной. И демоны во мне. И я в их абсолютной власти. И страшное врубелевское панно на фасаде «Метрополя».

«Чего желаете?» — кривляются аскетичные демоны.

Желаю вшей, обоссаных штанов, желаю караулить пустые бутылки и глотать опивни…Желаю сочинять стихи на помойках и швырять эти рифмы безразличным матрёнам, стоя на углу, возле Дома актёра на Старом Арбате.

И демоны облизывают когти. И ползают под кожей. И все дальнейшее происходит независимо от меня. Буднично, просто, бессмысленно и бесчеловечно.

— Прошу всех встать, суд идёт!

Нас четверо в залитом тяжелым августовским солнцем зале. Четверо: конвоир, секретарша, Его Честь Федеральный Судья и я, нервно-замкнутый, раздавленный, крохотный, ни на что не надеющийся, безразличный, опустошенный.

Его Честь уже не качает головой, не улыбается. Он стал торжественным и значимым. Он зачитывает мне приговор, словно увлекательную повесть, артистично выделяя выдающиеся, по его мнению, моменты и смакуя подробности в перечислении медицинских терминов «колото-резанное ранение живота с входной раной верхней трети поверхности живота с повреждением брюшины и брыжейки тонкого кишечника и развалившегося внутрибрюшным кровотечением…»

И обо мне:

«Согласно заключению стационарной судебно-психолого-психиатрической экспертизы у Дронова Р.М обнаруживается органическое расстройство личности смешанного генеза (травматическое, интоксикационное) об этом свидетельствуют данные анамнеза… с последующим развитием астено-невротических проявлений психопатоподобных форм поведения с расстройством влечений (употреблением спиртных напитков и наркотических средств), эмоциональной неустойчивостью».

Пауза.

«Указанное психическое расстройство не сопровождается грубыми нарушениями интелектуальномнестической сферы… и выражено не столь значительно, чтобы лишать его способности осознавать общественную опасность своих действий…»

Пауза.

«Оценивая данное заключение в совокупности с другими, исследованными в суде доказательствами, суд признает его достоверным и научно-обоснованным, а Дронова Р.М. — вменяемым»

Его Честь приближает кульминацию.

Пауза.

И…

«Четырнадцати годам лишения свободы с отбыванием срока в исправительной колонии особого режима».

Всё. Бесцветные судейские глаза снова наполняются человеческим сочувствием.

— Подсудимый, приговор понятен?

— Яснее не бывает.

Паутинка в конвоирке едва заметно качнулась и приняла в себя ещё несколько пылинок отчаяния. Демоны мгновенно отпустили и в пустоте какая-то холодная невидимая сущность, царапнула ледяным когтём уставшее вдруг сердце. А потом не осталось ничего.

А ты… А ты, последняя моя надежда, ещё во что-то веришь! Ты же знаешь, точно так же, как и я, знаешь, что больше не будет уже ничего.

У нас двадцать минут.

У нас ещё несколько минут жизни. И пока человек жив, о нём нельзя сказать ничего определённого.

Много, много лет подряд я видел перед своими глазами только её лицо. Много, много лет назад я потерял способность различать другие лица женщин. Ничего уже не понимая и пытаясь избавиться от этой нечеловеческой зависимости, я бросался в любые — чем ужаснее, тем лучше — объятия… и ненавидел тех, с кем случайно оказывался в постели. И издеваясь над собой, признавался в любви этим кошмарным прошмандовкам, потому что только так мог отблагодарить их за несколько мгновений свободы.

Моя любовь…

Она отвечала мне тем же, потому что чувствовала то же, что и я, мучилась той же страстью и ненавидела себя за эти чувства. Она знала обо мне всё. Я знал о ней ещё больше.

Двадцать минут — мгновенная вечность.

Нам не о чем больше говорить. Нам давно уже не нужно ни о чём говорить. Мы достигли того уровня понимания друг друга, когда слова только мешают передать то, что чувствуешь на самом деле.

Время не имеет значения.

Двадцать секунд, минут, часов, лет, веков…

Её когда-то тёмные, а теперь до бела выжженные Карибским солнцем волосы разливаются по плечам, стекают на грудь, за спину, и размываются где-то там, уже не здесь, не в этом мире. Она всегда разная и одна и та же. Сине-серые глаза. Я смотрю сквозь них, смотрю туда, в мир, где блуждают неоформленные тени несбывшихся мечтаний.

Мы никогда больше не встретимся.

Это последние двадцать минут нашей любви.

Там, за сине-серыми глазами, только грусть. Грусть и рассыпающиеся надежды. Я вижу, как она пытается отыскать во мне хоть что-то … Хоть что-то, за что могли бы зацепиться меркнувшие призраки любви. Ищет. И не находит.

Её глаза обесцвечиваются и проваливаются в бездну невыносимого одиночества.

Между нами ничего больше не произойдет. И это самое душераздирающее открытие, которое предназначено лишь для одного — для убийства бога. Теперь и мне ясно, отчётливо и однозначно понятно, как ошибался я в своих представлениях об этой женщине! Ничего не знал о ней, кроме того, что видел. А видел так мало… Теперь мне даже страшно пересказать самому себе, что же пронеслось в сознании за эти мгновенные двадцать минут.

Что теперь?

— На вашем счету ноль. Всё, всё, всё.

Она шепчет мне: «Давай дадим ещё полторы штуки. Мне всё равно не на что тратить эти деньги».

Зачем?

Ещё двадцать минут и всё станет настолько очевидным, что не останется места даже переживаниям.

Нет!

— Всё, всё, всё. Время.

Я возвращаюсь в паутину. Разум ещё не осознаёт четырнадцатилетнего приговора. Разум тупо фиксирует: если я когда-нибудь освобожусь, мне будет пятьдесят. О том, что будет происходить между этими датами — днём ареста и днём освобождения — ни мысли, ни намёка. Ничего. Я знаю, что делать завтра, но не знаю, что делать сейчас.

Верю, верю! и ничто не сможет разрушить мою веру в то, что любовь никогда не покинет меня. Будет больно. И одиночество подкараулит где-то в глубокой тиши лагерной ночи. Будет невыносимо жить и мысль о самоубийстве покажется такой светлой, как слёзы серо-синих глаз. Но жажда мучений не позволит завершить всё одним росчерком.

И года будут тянуться и тянуться… И мне добавят за попытку побега. И жизнь превратится в вялый кошмар.

И где приют…

Приют Одиноких Странников — там, по ту сторону Атлантики, в прокуренном дешёвыми сигарами кафе на набережной. Пятидолларовая комната у толстой и жизнерадостной негритянки, знающей столько историй… Ром, сигареты, скучающие креолки, загробная сальса. Лицо расчерчено морщинами, в каждой из которых память о каждом прожитом дне. Глаза за чернью стёкол, а на пузе — синяя русская мадонна.