Андрей Ханжин - Поэт

— Давай, Кактус, разливай!..

— В Москву поедешь.

— Ночью и поеду.

— Да…

— А ты, значит, здесь на зиму…

— Даст бог, переживу.

— За солянку спасибо!

— Заезжай ещё.

— Цветы научишь красть?

— Научу.

— Осень…

— Да. Осень.

Не поехал он ни в какую Москву. И не собирался. Петербургские демоны не наигрались ещё, не вырвали сердце… Глаз только! Да что глаз! Ему так даже лучше — отчётливей цвета.

Вокруг её губ выступили солёные капельки пота. Сон это был или явь… Тяжёлые, словно мужчины, змеи обвивали её тело и вылизывали быстрыми языками, раздвоенными и скользкими, набухшие розовым соски её белоснежной норманнской груди. Она подогнула ноги в коленях, чуть развела их и то ли рука её, увитая серебряным браслетом, то ли ещё одна змейка с тонким узором кожи скользнула во влажное тепло. Она облизала губы, змеи жёстче сжали её прогнувшуюся спину, а незнакомый и вкрадчивый голос произнёс: «God in a heaven. Where is she?» Она провалилась внутрь себя, душа её стремительно пронеслась по мрачному коричневому подземелью, освещённому ослепительно голубой жижей, проступавшей сквозь трещины каменной кладки, вырвалась на волю, под дождь, и увидела, как одноглазый палач в испачканном глиной хитоне приколачивал к лежащему в грязи распятию хрипевшего от боли, варяжского бога Одина. Раздался звонкий щелчок, змеи исчезли и оставались только её пальцы, погружённые в пылающую влагу, она скользила, теряла, сбивалась с ритма, сама хрипела, как казнённая богиня, вытряхнула свободной рукой сумочку, нащупала продолговатый флакон дамской воды «Hugo Boss» облизала колпачок и нетерпеливо ввела флакон… Одноглазый палач засмеялся, вгоняя последним ударом гвоздь в левую ладонь несчастного, и поднялся, чтобы переступить через хрипящее и надломившееся в мучении тело к правой руке. Не останавливая движений, она резко подалась за палачом и с силой дёрнула его за край хитона. Мужчина потерял равновесие и рухнул перед ней на колени, обрызгав бисером разлетевшейся грязной жижи её лицо. «God in a heaven. Where is she?» Рука её ворвалась под хитон и нащупала нечто короткое и очень толстое. Палач схватил её за волосы, оттащил от себя. Резко ударил в живот и, когда она переломилась от боли, ткнул её лицом в липкий и смрадный пах казнённого. «Hugo Boss» продолжал двигаться с огромной скоростью. Скорость… Она кричала, когда одноглазый кат приподнял её и больно… Ей стало очень больно… А бог гладил её по щекам и плакал вместе с ней, а она вдруг вспомнила, что человек по имени Хуго Босс разработал форму для гитлеровского вермахта. И теперь ей казалось, что её насилуют эсэсовские рыцари, а бог гладит её по щекам, осушая слёзы, но не любит и оттого не хочет кончить вместе с ней.

Она обмякла, влажные глаза её полуприоткрылись, приход завершился. Подруга осторожно вынула шприц из её вены, что-то шепнула ей, промыла иглу в стоящей рядом кружке, дважды спрыснула, выбрала из пузырька полтора кубика кислого раствора и полушёпотом попросила сидящего у стены Дрона: «Вмажь меня». Художник взял шприц, поднялся и направился на кухню. «Куда ты?» Он не отреагировал. Подруга кинулась за ним, схватила за рукав и прокричала: «Отдай, тварь одноглазая!» Дрон развернулся и резко врезал ей коленом в живот. Девица согнулась, повалилась на пол и заскулила: «Инга, иди, забери у этого гада раствор!..» Никто не отозвался.

Дрон зашёл в кухню, сел на табурет, немного откинувшись к окну, качнул кулаком, отыскал в полумраке вену, осторожно подцепил её иглой, взял контроль и медленно надавил на поршень…

Изумрудное с коричневым.

Она была точной копией Марины, только звали её Инга. Дрон встретил её у Казанского собора в тот же вечер, когда простился с Кактусом. Он сидел на лавке у фонтана и слушал заунывные песни какого-то хиппаря, аккомпанирующего собственному вою на болгарской двенадцатиструнке. Она сама подсела к художнику. Рыжая, но не такая как та, а чуть темнее. Стрижка каре. На этом внешние различия заканчивались. Правда первитин отточил её черты, и она выглядела как та, перед приездом медицинской кареты. Потёртая косая куртка из мягкой кожи, джинсы в обтяжку, лёгкие, но объёмные ботинки. Серебряная змейка на руке. Ей не хватало ста пятидесяти рублей, чтобы купить раствор на Некрасовском рынке. Из тех четырёх сотен, что выдали Дрону в спецприёмнике ан дорогу до Москвы, у него оставалось триста. На остальные он купил три пачки сигарет. Теперь он отдал их очередной случайной знакомой. На Некрасовский они пошли вместе. А потом оказались в двухкомнатной малогабаритке в Весёлом посёлке, где хозяйкой была её подруга, такая же винтовая, которая всё продолжала шептать проклятия из комнатной полутьмы.

Минут через двадцать на кухне появилась Инга. Взяла сигарету и села напротив Дрона.

— Ты видел?.. — голос у неё был хрипловатый. Подсаженный.

Дрон молча кивнул.

— Из-за этого на иглу пристроилась. — пальцы её дрожали, когда она затягивалась. — Контроль теряю… Сорок минут приход — сорок минут кончаю.

— А просто ебаться не пробовала?

Она посмотрела на него, как на инопланетянина.

— Пробовала. Не торкает. ладно, извини… Ты на эту дуру внимания не обращай, — махнула она рукой на проклятия, доносившееся из темноты, — у неё крышу напрочь снесло… Слушай, чувак, а ты сам-то вмазался?

Дрон кивком указал на шприц, валяющийся у неё под ногами.

— А раньше кололся?

Дрон отрицательно покачал головой.

— Круто! Чёрт, а я думаю, что у меня когда-нибудь на приходе или сердце, или башка лопнет! А, не жалко… Слушай, у неё тут дивидишник ещё не проколотый стоит. Пройдем, концертник какой-нибудь засмотрим! Я по старичкам прикалываюсь, «Флоид» или Фрэнк Заппа… О, точно! У неё где-то концертник «Флоида» был.

Он сел на пол, прислонившись к высокому креслу. Она устроилась перед ним, откинувшись ему на грудь, взяла его руки, положила себе на живот. Прикурила сигарету, поднося к его губам, чтобы он затянулся. На сцене выли флегматичные колли, Уотерс подыгрывал им соло, на душе было пусто и спокойно.

Что за место… Жуть. Бетонник. Будто выдолблены кварталы обезумевшим чёртом, ослеплённым суровыми балтийскими ангелами за свои безумства. Грязно-серые печальные дома, словно сыпь на покойнике, сливаются с тяжёлым и влажным осенним небом. Безликий рассвет. В электричестве окон шевелится жизнь. И нет в этом месте ни вчерашнего дня, ни завтрашнего, а есть лишь одно короткое «сегодня», шумящее, как голова после бессонной ночи.

Дрон отошёл от окна и обернулся. Инга, накрутив на иглу ватную метёлку, выбирала остатки раствора. «Мало». — хрипло заключила она. — «Давай, по пять точек. С водичкой». В квартире стоял плотный и кислый запах безумия. Дряблый рассвет истекал с подоконника, капал на пол, выявляя просыпанный на истоптанный ковёр табак, пустую бутылку из под сухого абхазского вина «Псоу», покрывшуюся пылью брошюру по практике азадзен и женскую заколку для волос. Инга сняла через голову обтягивающую коричнево-чёрную футболку из лайкры и недовольно осмотрела руки: «Чёрт, живого места не осталось…» Выше груди, почти на плечах, у неё были выколоты две свастики, размером с пятирублёвую монету. Дрон отвернулся, но смотреть в окно ему тоже не хотелось. Лучше уж заглядывать внутрь себя. Приход был тихим и далёким, как море в зимней Ялте, когда не штормит, а на пальмах лежат хлопья снега. По венам пробежал вчерашний день и пеной растворился в голове. Вот он прощается с Кактусом… Осень. Да, осень. Синий питерский трамвай вывозит его на Лиговку. От Московского вокзала Дрон переходит на Невский проспект и неспеша бредёт по чётной стороне. Небо мрачнеет и просыпается моросящим дождём, недолгим, впрочем. В киоске на углу Марата, Дрон покупает три пачки «Сamel» и жвачки на сдачу. Проходя перекрёсток, где от Невского разбегаются в разные стороны два проспекта — Литейный и Владимирский — он подчиняясь ритму шагов и ничему более, улавливает неизвестно откуда явившихся рифмованные строки: «Только ветер метёт по Литейному пыльные крохи…» Строчка повторяется несколько раз, меняет интонацию, но держится в прежнем ритме, а Дрон пытается вспомнить, где он мог услышать эту фразу или прочесть… Перейдя через Аничков мост, он понимает что нигде и никогда не читал этих строк, потому что это ритм шагов и город, наполненный осенью город, сложили в нём свою мелодию. «Только ветер метёт по Литейному пыльные крохи. Только бьют в Петропавловске волны Невы…»