Джерри Стал - Вечная полночь

Он подтянул штаны, повернулся ко мне и голосом, свидетельствующим лишь о невероятном объеме только что закачанной дозы, объявил: «Ты бы, сынок, поискал себе другую хату для ширки. Смотри сюда».

Он закатал рукава и продемонстрировал свои руки. Ничего, только несколько старых подрассосавшихся рубцов на вздувавшихся венах, сбегавших от плечей к ладоням. В остальном, как мягкая слоновая кость.

Сейчас уже было, наверно, около трех или четырех утра. Мы так долго и активно тусовались и ловили приходы, что с трудом вспоминалось, что я успел побывать еще где-то, что-то поделать, а не только балдел и ширялся.

Наступало такое время ночи, когда неважно, насколько ты убился или убивался, реальность снова начинает заявлять о себе. Держать под контролем не получается. Я уже подумывал где-нибудь залечь, чтобы назавтра быть более-менее в форме. Метался между желанием растянуть удовольствие от прихода и начинать испытывать сожаление, что подобно тому, как солнце сменяет луну, уже начало высовывать свою прожорливую маленькую голову. Сожаление, что вообще ширялся.

— Слышь, Томми, — заговорил я, нарушая наше обоюдное молчание, в котором мы сидели уже около часа. — А ты как? Что ты играл?

— Ты же фотки видел?

Не скажу, что он ответил мне сердито. Скорее, чуть более дрогнувшим голосом, чем я замечал до этого.

— Ну видел, — кивнул я.

— И чё не понял, что я инструмента в руках не держал? И выводы?

— Не знаю. Либо ты отнес сакс в ломбард, либо, блядь, вокалист.

— Ха! — фыркнул Томми. Потряс головой, словно пытаясь через силу засмеяться.

— Сынок, сынок! — закричал он с выражением на лице, какого я доселе у него не видел, его голос странно зазвучал. — Ты даже не знаешь, насколько ты угадал.

— Что?

— Что? — он совершенно дико оскалился. — Белый мальчик говорит: «Что?»

Он треснул по подносу, чуть не рассыпал его содержимое по ковру, потом взял себя в руки, сделав долгий, медленный вдох, и собрался со всеми, какие были, силами.

— Ты что, думаешь, — начал он в своей медленной пугающей манере — Джеймс Эрл Джонс под кайфом. — Ты что, думаешь, только сакс можно заложить? Что, серьезно? Ну, так позволь мне кое-что тебе сказать, мой юный друг. И пока я буду говорить, я хочу, чтобы ты меня выслушал.

Он снова помотал головой, схватил со стола один из баянов. Помахал им у меня перед лицом с горящим взглядом: «Сакс — это последнее, что можно заложить, понял? Сакс — это говно. Когда у человека по нулям геры, он пойдет в ломбард, на коленях туда приползет, будет умолять этого мудозвона, жопу лизать этому козлу за кассой».

В его голосе появились визгливые ноты. Пронзительные и истеричные. На секунду я запутался, то ли он дурачится, то ли по правде безумен.

— Ах, мистер Ростовщик, вот вам мой талант! Сколько вы мне за него дадите? А? Вот мои мечты! Моя кровь… Мое будущее… Моя ебучая жизнь… Ах, пожалуйста, пожалуйста, мистер Процентщик, заберите это у меня! Пожалуйста, заберите все, чтоб я еще разок вмазался…

Он замолчал. Резко замолк для драматического эффекта. Понемногу опять заговорил басом. Это было почти страшно.

— А потом он уйдет, — зашипел он, — когда в его потных руках окажутся пятнадцать долларов, потом возьмет фасовку и не знает, что сакс-то больше не выкупит. Ни-ни! Он думает, это только на время, еще на чуток. Но мы знаем. Мы-то с тобой знаем, правда, Ник?

Он вытянул шею, уставил на меня свое испещренное военными шрамами лицо.

— Ну, ага… Ага. Томми…

— Ага, видишь чуваков на стене? Я их прекрасно знал. Может даже, с ними джемовал. Я могу тут сидеть и втирать себе, что играл с этим ебаным Телониусом Монком, а ты можешь верить или нет, но какая на хуй разница, а? И чего? Я продал его, мужик. Поменял все на… ВОТ ЭТО!

Я подумал, что он сейчас отшвырнет баян или кинет им в меня. Но он немного притих. Постарел на двадцать лет и сел на край кровати.

Он дотянулся до ложки, проверил, осталось ли там по децлу дозы, и снова посмотрел в мою сторону. Его глаза горели в свете единственной лампочки без плафона. Что-то мерцало. Потом он улыбнулся. Но улыбка на его губах была на тысячи миль далека от того, что было в его взгляде.

Он откинул голову, и смех, страшный, горький, поразительный, хер знает какой смех вырвался изнутри него.

— Я джазмен, пидор ушастый. Я ширяюсь. Я джазмен, еб ты, джазмен…

Когда я возился с ключом у своего номера, меня грызла невнятная слепая боль, не поддающаяся определению печаль, которая, несмотря на мое состояние, была связана не со мной. А с Томми. Или мне так казалось.

— Господи, боже мой, — услышал я собственное бормотанье. — Господи, боже мой…

Я вдруг вспомнил мужиков из ночлежки на Кинг-Джордж, то как они смотрели на него, когда мы проходили. Как на ненормального.

Да, он обладал изумительным голосом. И в джазе сек фишку. Возможно, когда-то пел. Пару раз выступил. Даже знал или, по крайней мере, встречал кого-то из тех ребят на фотографиях. Он играл с Арт Пеппером, это точно. Вот только… только сам он был с кем-то всего на паре снимков. А остальные — вырезки из газет, наклеенные на стенку.

Он так и ничего не добился. Хотя талант у него, видимо, был. И все шансы. Пока время не ушло. А он выбрал иглу. Прямо как я…

Старый пердун, подумал я. Кажется, засыпая, я даже смеялся.

На следующий день я вошел в тусовку Джона Маргантэлера, маленького опрятного человечка, заправлявшего теми, кто визжал за чистоту наркотиков, Движением за Развитие Интеллекта.

Вместе с бывшим военно-морским геронтологом по имени Уард Дин Моргантэлер написал библию этого движения, «ПРОДВИНУТЫЕ НАРКОТИКИ И ПИТАТЕЛЬНЫЕ ВЕЩЕСТВА: как улучшить интеллект с помощью новейших разработок в неврологии». Изобретатель термина «продвинутые наркотики» Моргантэлер так же походил на «нарко-гуру», как Дэн Куэйл [58] Куэйл, Джон Дэнфорд, вице-президент США при Джорже Буше-ст., из-за своей некомпетентности стал объектом многочисленных шуток. на Чарли Мэнсона.

Моргантэлер очень напоминал молодого республиканца. Пробор Бивер-Кливер, наглухо застегнутая рубашка и все прочее. Когда он сидел за компьютером в своем кондоминиуме в Сан-Франциско, его носки, аккуратно свернутые, лежали в его стоящих рядом рибоках.

Когда я уставился на него, предоставив выполнять всю работу своему микродиктофону, было невозможно не вспомнить предыдущую ночь в Тендерлоине, когда я общался с другим наркоэстетом. Чем на самом деле был преданный героину Томми, как не негативным изображением чистенького типчика, профессионально преданного — и продвигающего — свою любимую химию? По большому счету, вся разница только в наркотике.

Моргантэлер был Ральфом Нэйдером психотехнологии. Свою жизнь он строил на убеждении, что глупость является болезнью, типа полиомиелита или опоясывающего герпеса, и он пришел в этот мир ее победить. Даже когда он вещал, а я сидел, сдвинув брови и мрачно кивая в знак того, что я разделяю все его ценности, параллель между бибоповыми джанки сороковых и менеджерами — любителями колес под пиво девяностых настолько бросалась в глаза, что я кусал себе губы, чтобы не ляпнуть об этом Джону. В своем жутком кумаре я воображал, как Томми живет в одной комнате с Джоном. Томми разводит насчет того, как, бахаясь героином, Колтрейн [59] Колтрейн Джон (1926–67), джазовый саксофонист. мог репетировать по двадцать часов в день. А Джон чирикал бы, как Гидергин обставил Силиконовую Долину.