Вадим Калинин - Килограмм взрывчатки и вагон кокаина

— А зачем она? — заинтересовалась Марина.

— Во-первых, польза. Убирать, стирать, готовить… хрюшек кормить.

— Я ей покормлю!

— Ладно, хрюшек она может и не кормить. Во-вторых, потеха, на коленки посадить, погладить, туда-сюда. В-третьих, ее можно научать русскому языку и другим забавным штукам.

— Занятно… — Марина прихрюкнула, и оба мужчины наконец улыбнулись.

На следующий день все вместе отправились в Лыткарино. В обычном супермаркете китаянка стоила десять тонн условных знаков, а на Лыткаринском овощном рынке на двадцать долларов дешевле.

Ярко-розовый, с голубой полосой по бортам и желтыми номерами «Pajero» веселейшим образом мчался по окружной. Машину вел Феликс. В целом он старался вести пристойно, лишь изредка не выдерживал и подталкивал в задний бампер какие-нибудь печальные «Жигули».

Только что прошел дождь, и жидкая грязь под ногами посетителей рынка сладко блистала. Блистали яркими белейшими ежами сырые полиэтиленовые тенты, поблескивали мокрые авезентовые куртки продавцов. Рынок попивал «Русскую», суетился, а в дальнем его конце, сверкая мокрой рубероидной кровлей, располагался напоминающий постнуклеарный блиндаж низкий параллелепипед склада, принадлежавшего китайскому общежитию. Возле этого строения и остановился розовый автомобиль.

Феликс позвонил Стасу Липченко, чтобы узнать форму стука, на который реагируют китайцы. «Три точки, три тире, три точки,» — повторил за Липченко Феликс. Яков постучал. Его крошечная, сжатая в кулачок интеллигентская лапка смотрелась нехорошо и дико на фоне громадной ржавой двери с крошечной замочной скважиной и без каких-либо иных выпуклостей или впадин. Попадись эта картина на глаза патриотически настроенному сырнику, и не миновал бы Яша инъекции цветных металлов. За дверью послышались далекие, вроде как детские, чужеземные голоса. «Апельсины из Марокко…» — Яков оглянулся и постучал еще раз, не глядя. Вскоре между дверью и стеной возникла на долю секунды щель. Из нее скользнул крошечный китаец в пиджаке с блесткой.

— Си няти милеся? — поинтересовался он с младенческой грозностью.

— Чайнагёл нам вынеси в постоянное пользование.

— Деська.

— Десятка, девушка или денежка?

Китаец показал десять вымазанных в чем-то сиреневом пальцев. Яков достал из кармана карточку «Visa».

— Есть машинка, или за бумагой бежать?

Китаец сладенько улыбчиво потупился и юркнул куда-то за угол. Яков и Феликс поспешили за ним.

Внутри бетонного короба без окон, под охристо-зеленым потолком, в свете двух оранжевых сорокаваттных ламп располагались горизонтально две полутораметровые шестерни. Соединяла их черная в масле цепь, похожая на мотоциклетную, каждое звено ее было величиной с крупную кошку. К звеньям с внешней стороны приварены были крюки, на которых вверх ногами висели девушки, глядя азиатскими, неясного цвета глазами на покупателей. Покупателей было мало: семейная пара, очевидные молодожены; юноша в плеере с наглыми красноватыми глазами; тридцатилетняя женщина с прямыми вертикальными складками у губ, наверное, преподаватель словесности.

— Маркетинговый антураж, — шепнул Яков Феликсу, — расчет на славянскую жалостливость и того же происхождения склонность к изуверству.

Марина выбирала придирчиво. Так давным-давно, невестой, она выбирала свадебное платье.

— Феликс, иди сюда, — наконец позвала она, держа за крошечное, полупрозрачное ухо самое слабое, тонкое, трогательное, похожее на лемура существо. — Давай эту возьмем, смотри какая пуся.

Полчаса спустя, погрузив в багажник упакованную в большую розовую коробку девушку, компания отбыла домой, оставив в воздухе на фоне побелевшей к вечеру бетонной сухой стены синие горькие тающие перья бензиновой гари.

И снова треснувший от крыши до фундамента коттедж. В клубах ядерной канонады посадского вечернего звона к белым с синими гжелевскими розами воротам подкатился знакомый нам джип. На фоне вечернего оранжевого неба его уникальный окрас взволновал бы всякого, в ком не окончательно еще разложилось эстетическое чувство. Яков открыл ворота, машина вкатилась во двор, следом вошел Яков, створки закрылись.

Вдруг отчего-то гжелевские розы поплыли на нас, заполнили все поле зрения, и мы чувствуем, что нас забыли, бросили, оставили, удалившись за расписные двери, и главное: им, чертям, там сейчас чудо как хорошо. Изображение жидкостно мутнеет, так, словно смотрим мы на все сквозь слезы. Только нет никаких слез, мы совершенно спокойны и даже способны к анализу. В игре мутных разводов покореженного влагой изображения мы замечаем какую-то неожиданную закономерность. Это постепенно из тошнотного, текучего, черно-розового блюра проступает неоновая надпись: «Прошло десять дней». Стеклянная трубка, образующая букву «Р», повреждена. Она то гаснет, то загорается вновь, при этом мерцая с какой-то немыслимо вредной для головного мозга частотой.

В большом звездообразном зеркале на внутренней стене холла отражается грозная, испускающая волосатый утренний свет трещина. Еще в зеркале можно увидеть необычайно могучую и рельефную женскую ногу и две крупные с длинными пальцами руки, шнурующие высокий оранжевый ботфорт. Нога принадлежит Марине, руки тоже, а вот обнаженные ягодицы, на которых покоится каблук шнуруемого сапога, к Марине отношения не имеют. Это ягодицы китаянки. Девушка стоит на четвереньках перед зеркалом. Под колени и локти ее кто-то заботливо поместил мохнатые искусственного меха подушки. На китаянку надеты ситцевое платье в горошек и розовые с помпонами тапочки. Пристальней вглядевшись в происходящее, можно заметить, что свободные от работы глаза китаянки читают лежащую на трюмо газету «Завтра».

Дверь в прихожую распахнулась, и в проеме появляется силуэт Феликса. На голове его тирольская шляпа, а в зубах зажата белая прямая голландская трубка. Некоторое время Феликс изучает сцену, обходя женщин вокруг и даже ложась на пол и заглядывая снизу. Наконец, для пробы потыкав пальцем в бугры мышц на Марининой ноге, а после в белую слабую плоть китайской девушки, он резюмирует.

— Какое жирное, мощное, бесцеремонное, я бы даже сказал — роскошное свинство.

Повисла пауза, на протяжении которой Марина смотрит на Феликса так, словно не муж он ей, а совсем напротив, вылезший из телеэкрана герой фантастического порносериала — многорукий центаврианский мультивибратор с единственным, млечного блеска глазом внизу ртутного дрожащего живота.

— А ну повтори, что ты сказал, — нарушила она, наконец, молчание.

— Я сказал, что свинство это колоссально, как по зрелищности, так и… по чему-то еще.

— Нет, ведь ты опять это сказал.