Вадим Калинин - Килограмм взрывчатки и вагон кокаина

— Молодец, и с головой неплохо сообразил.

— А что голова?

— А стишок?

— Ну, стишок?

— Ты стишок этот вспомнил до того, как я ее… того, или после?

— После, конечно. А ты видишь прямую связь?

— А ты не видишь!? Жучара! Стоит гора или мимо ползет, разницы нет, лишь бы на тебя не наезжала. А башка, на шесте она или на блюде, один цынь, по крайней мере, юридически.

— То есть ты всерьез считаешь, что он головы напугался?

— Была девка, он полз сюда, стала голова, он ползет отсюда. Если по понятиям, ты меня развел на шоу без предоплаты. Ну да ладно, хоть живы остались.

— Феликс, не надо, мракобесие это.

— Вот такой я мракобес. Ты как соучастник пройдешь, а я с отягчающими.

— Слушай, он мог и башни напугаться!

— Да ты посмотри на него, он этой башни и не заметил!

— Башни не заметил, а башку заметил?!

— Яша, мне все ясно. У тебя там тоже своя есть ясность какая-то. Я — лох, ты — лих. Отличие в одну букву, и юридически мы в одной лодке, хотя ты и у руля. Или ты прокурору станешь про цынь излагать? Одно утешает, что у нас тоже есть.

— Что у тебя есть?

— Чутье это твое…

— Ишь, какой чуткий! Этими китаянками пол-Москвы затарилось, и чего это они. Разошлись мы с тобой, Филя, вместе, и проделали это с какой-то неприятнейшей серьезностью.

— Ладно, давай улыбаться.

— На Маринины связи надеешься? А не вернется она?

— Нет, она своих хрюшек бросит!

— Так бросила же.

— Сравнил!

— Феликс, ты Марину лучше меня знаешь, рискнула бы она свиньями, хоть при каком раскладе?

— Нет такого расклада.

— Значит, есть у нее альтернатива.

— Хитро.

— Так ты думаешь, что она вернется?

— Я думаю, что она, может быть, вернется, хотя может и не вернуться.

— Давай об этом пока молчок. То есть, если вернется, тогда да, а если не вернется, то уж совсем другой разговор…

— А чего делать, так хоть базар, какой-никакой, а сидеть ждать, без кепки останешься.

— Заняться надо чем-нибудь.

— Чем сейчас займешься?

Яков очень пристально посмотрел на Феликса и прочитал:

— Опять Хуянь?

— Ну да…

— Неглупый дядька.

— Ну так как?

— Можно, конечно, попробовать. — Феликс вновь сделался пунцовым.

— Тогда пошли.

Молодые люди ушли куда-то в дом. Прошло минут пять, вдруг земля, теперь уже в последний раз, содрогнулась, фундамент коттеджа слегка просел, и края трещины со сладким хрустом сошлись.

Ведущий инженер Коршунского Резиномоторного Комбината Иван Предов, стоя на большом, незастекленном балконе, почувствовал в атмосфере волнующую горькую примесь и сразу поспешил на улицу под неодобрительное бормотание молодой, застывшей перед телеэкраном жены. На экране свирепая и угловатая, как бронепоезд, акула спешила через мутные воды за кровавым улепетывающим куском.

Ваня сквозь туннель между двумя сросшимися над дорогой пыльными сухими кустами вышел к парку и там закурил.

Около парка на асфальте обнаружился ребенок женского пола, непрестанно разбивающий бутылочные стекла геологическим молотком.

Ваня присел рядом, откинув распахнутой пятерней огромную, в пол-лица челку.

— Ну и зачем ты их бьешь?

— Хочу, чтобы стало больше.

— Ага, только они от этого уменьшаются, пока совсем не исчезнут.

— Это очень скверно, но по всей видимости неизбежно.

Девочка отдала Ване молоток, а он в отместку наделил ее игрушкой под рабочим названием «Заяц-топотун бессмертный», на новом резиномоторе, одного завода которого хватало на шестьдесят семь лет.

Сунув молоток в барсетку, Ваня вошел в автобус, где предался в полной мере блаженнейшим размышлениям о мнимой дискретности полимерного монохлыста применительно к эластичности цен на коршуновском овощном рынке.

На проходной завода было ирреально прохладно и пахло растертым в порошок железом. Вахтерша, Марья Антоновна, сидела над третьим томом полного собрания сочинений писателя Арцыбашева, вид имея пронзительно скорбный. За спиной ее по оранжевой краске стены проходила наискось и грубо глубокая, пепельного цвета трещина.

— Что случилось, Марья Антоновна? — осведомился Ваня, протягивая пропуск.

— Ничего, Ванюша, совершенно ничего.

— А как здоровье Олега Николаевича?

— Помер Олег Николаевич, два часа уж как скончался.

— Так идите немедленно домой.

— Как же это домой, не могу я, работа ведь.

— Я вас отпускаю, ступайте сейчас же.

Вахтерша накинула самовязанную кофту, направилась было к двери, но, не дойдя, разрыдалась, ткнувшись широким, мягким лицом в Ванино плечо. Черные слезы оставляли на белой рубашке угольные, шершавые следы.

— Господь все к лучшему ведет, — увещевал Ваня. — У вас обязательно и очень скоро начнется новое, теплое, а у Олега Николаевича, может статься, уже началось.

— Почему же лучшее от Господа к нам по такой цене высокой поступает?

— Господь, когда творит, о цене не думает. Это мы с вами с детства привыкли копейки считать, вот нам всего и жалко. Кстати, я вам орешков принес грецких, возьмите, пожалуйста.

Выйдя на асфальтовую сухую улицу, Марья Антоновна с хрустким грохотком разгрызла грецкий орех. В нем оказалась записка: «На соломенной по шестьдесят семь. Около почты, в садике по три четверти. Как новости передадут, так и по четыре станет. Не забудьте отметиться».

«Господи, — подумала Марья Антоновна, — спасибо тебе Ванюша», — и села в автобус до Соломенной площади.

Иван же миновал проходную, мастерские, контору, страшные бронзовые ворота натяжного цеха и наконец гулко и насквозь прошел натяжной цех. В дальнем его углу спустился на четыре ступеньки в глубь земли и там в полутьме открыл большим медным ключом овальную котельного железа дверь с круглым наглухо задраенным иллюминатором, в центре которого имелся давленый герб завода Михельсона.

За дверью оказалась неудобнейшая винтовая лестница из железных, матового блеска ступеней. Иван прикрыл за собой дверь, зажег карманный фонарь и осторожно, стараясь не греметь гриндерами по железу, стал подниматься вверх.

Построенное при Николае Втором, здание натяжного цеха, выдержаное в монструозном псевдоанглийском стиле, по замыслу архитектора должно было подчеркивать постготическую природу современной ему технологии. Из переплетений лохматых труб вырастали круглые, островерхие башенки, крестообразные в сечении стальные колонны в дециметровых заклепках подпирали сводчатый потолок, по краю которого шел неширокий балкончик, где всякий понимающий стратег разместил бы пару сотен вооруженных арбалетами арчеров. Покрывала цех двускатная жестяная кровля, выкрашенная в биллиардный зеленый. Между крышей и потолком находился необычайной величины чердак, целиком заполненный списанным оборудованием весьма причудливого вида. Самые старые, они же самые крупные агрегаты возраст имели столетний, около их чугунных оснований ютились машины поновей, значительно более субтильного вида. Здесь нельзя было найти двух одинаковых аппаратов, кроме того, кто-то потрудился расположить механизмы, стремясь к максимальной живописности интерьера. Чердак мало напоминал свалку, скорее уж инсталляцию невменяемого художника-технократа, или же музей мертвых и вымирающих технологий.