Андрей Иванов - Бизар

– Видишь ли, Мишель, во время фестиваля очень много гостей, и они мочатся где попало. Так вот, чтобы они не зассали все вокруг, мы устраиваем временные туалеты. Видишь, те сараюшки? Это туалеты. А это, – указал он на металлическую поилку, из которой пили воду утки Михаила, – это на самом деле писсуар. Так что верни его на место, будь добр. И сделай так, чтобы утки не влезали в мой огород. У меня там растет марихуана и еще кое-что, кое-что такое, что, если утки съедят, непременно взбесятся и всех вокруг перекусают.

Все это вывело Михаила из себя. Я видел, как он гневно матерился, выбрасывая возле туалетов писсуар. А затем сколотил большой забор вокруг своего дома – каждый гвоздь с матами! Выкрасил в отвратительный желтый цвет. Все жители Хускего оскорбились. Это было неслыханно. Забор в Хускего! В два метра высотой! Такого никогда еще не видали! Да такой мерзкий! Желтый!

Ко всем этим мелким конфликтам добавился небольшой инцидент. Как-то мистер Винтерскоу услышал сильный шум сверла в замке. Он вспомнил, что не отдавал приказа начинать каких-либо сверлильных работ в замке, пошел проверить, что это такое. Там он никого не застал. Обойдя весь замок, никого, кроме литовцев, не нашел, зато увидел, что в главном холле, где должен был проходить семинар, на стене напротив камина, где обычно ставят кафедру, висела большая картина, на которой было изображено что-то вроде подковы.

– Что это за мазня?!! – вскричал мистер Винтерскоу на литовцев (позвали и меня). – Я вас спрашиваю, кто это повесил?

Те не знали, что это, откуда взялось, «мистер Винтерскоу, само, наверное, материализовалось, кто ж его знает, что тут происходит в этом чертовом замке… Женя, скажи ему, что мы не знаем… устали… перекурили… голова у всех болит… вчерашнее похмелье сказывается…». Я предположил, что, судя по стилю, картина могла быть Михаила Потапова. Пошли к нему вдвоем. Стучались в ворота. Старик взбесился: калитка на замке! Как это? Хозяин земли не может войти во двор, который на его земле! Кто разрешил замок вешать?

Вылез сонный Михаил. Старик потребовал от него признания: чья картина? Швырнул картинку на землю.

– Это же подарок! – воскликнул он, подпрыгнув на месте, бережно поднял. – Вам, мистер Винтерскоу, моя картина в подарок. Называется «Вечность». Тут изображен замок и подкова – символ русской вечности – на удачу, мистер Винтерскоу!

– Кто разрешил сверлить стену в Большом холле? Я вас спрашиваю! Кто-нибудь разрешал вам сверлить стену в Большом холле?

– Есть такая русская традиция – вешать подкову на дверь, на удачу, – сказал Мишка, – так как я решил, что просто так в таком замке вешать подкову было бы не очень красиво, я написал картину, которую и решил повесить…

– В Большом холле будет проходить семинар! Се-ми-нар! В стенах ничего не сверлить! У нас очень чувствительные стены! Могут пойти трещины! Понятно? И картинки там неуместны!

– Я вижу, вы не относитесь с должным уважением к русским традициям, – ляпнул Михаил.

– Всему свое время, место и назначение. В Большом холле нет места не только для русских традиций, там нет места каким-либо традициям вообще! Особенно во время семинара!

– Понятно, понятно, мистер Винтерскоу, – сказал Михаил, смахивая грязь со своей картинки, – всему свое время, место и назначение… это правильно… это верно… всему свое время…

Я похолодел от этих слов: в них звучала скрытая угроза. Я приметил, как лицо Потапова напряглось, окаменело – он что-то затаил, что-то омерзительное начало готовиться в его голове. Старик махнул рукой и пошел. Он не придал значения его словам. Я пошел к себе, но уснуть не смог. Меня обеспокоило это происшествие. Лучше, если они с треском разругаются и Мишку попрут из коммуны, думал я. Но что-то мне мешало с этим согласиться и на этом успокоиться. Просто так его уже не попрешь. Если он пустил корни, его уже так не вырвешь.

Скоро все это забылось. Были новые работы, новые авралы. Приехали непальцы… поляки, гуру… замок наполнился голосами, музыкой, топотом ног, бегущих вверх и вниз… С приездом батюшки из Санкт-Петербурга строительство бани зачахло, о происшествии в Большом холле забыли совсем. Старик был сильно возбужден, он только и делал, что говорил о том, что это очень важный шаг в развитии духовных международных отношений.

– Хускего и Россия, – говорил он. – Россия – страна оборванных корней! Очень важно возобновлять утраченные традиции, потому что традиции – это то, что связывает нас, людей…

Да, именно так он и говорил… Хускего и Россия… семьдесят лет войны с Богом… Россия, Россия…

Помешался. Глаза пылали. Он практически не спал. Все сидел за компьютером, письма слал, на телефоне был сутками. В этот судорожный период к нему ездила одна журналистка. Носилась с ним повсюду, как собачонка, смотрела ему в рот. Постоянно что-то записывала одной рукой. Другой манерно отводила пряди волос от лица. Я несколько раз видел ее. Каждый раз у нее были слегка приоткрыты губки. Она была словно в каком-то сне. Она была опьянена круговертью событий. Старик нас познакомил. Мы даже ездили в Копен все вместе, по делам. Я – опять за грибами. Старик всю дорогу говорил о проекте, о монахах, батюшке, а потом вдруг оборотился ко мне и взревел:

– Ну а вы, молодой человек, уже закончили свою книгу? Готовы ли вы сделать доклад на семинаре? Или зачитать фрагмент? Рассказать об этом? Мне думается, всем было бы интересно! Тема беженцев вписывается в семинар, как вы считаете?

Это было ужасно, но мне было приятно, что все это слышала журналистка.

Вот и я, думалось мне, уже не просто там какой-то русский, который с молотком и долотом ковыряется в стенах замка…

Тогда же у старика появился какой-то биограф. Огромный толстяк лет сорока, с круглым мясистым животом и битком набитым кенгурятником, из которого частенько что-нибудь вываливалось: то сигареты, то блокнот. Стоял в разных местах в глубокой задумчивости, как следователь, изучающий место преступления. Пиджак на плече, блокнот с ручкой в руках. Прогуливался, поправляя кепку на голове, поглаживая подбородок. Светло-кремовая рубаха навыпуск. На шее миниатюрный дамский телефончик, на запястье – диктофон. Он часто в него бормотал что-то. Несколько раз я расслышал, как он сказал слово «личность», он стоял возле замка, вздыхал и с таинственной медлительностью повторял слово «личность». По телефону он говорил тоже как-то так, словно диктовал что-то. Старик подвел его ко мне, сказал, что я тоже пишу, что нам будет интересно; биограф сгреб и тискал меня, как младшего брата! Ничего не оставалось, как пригласить его к себе.

Было душно. Чай пили холодный. Он начал с того, что в Дании не так часто можно было встретить личность космического масштаба.