Андрей Иванов - Бизар

Подъезжали мужики, все прорезиненные, упакованные, как рабочие в радиоактивной зоне. Глоток черного кофе, пару махов крутки, пару слов и – обратно, в грязь. Хватай! Тяни! Бросай! Вытянул, так тяни, бросай! Разогнул спину и хватай, бросай, ровняй, за хвосты дерг, за ствол крутанул и пошел. Корнем вперед, корнем назад. За верхушки дерг, поправил, вперед к другой кучке. Находишь ее, тянешь – пальцы, ладони сводит, изранены, онемели, бросаешь яростно, насквозь мокрый, запихал, залез. Поехали!

Пауза. Кофе, джоинт с табачком, легкая смесь, но приятная, как ментол, разговор о незначительном, о погоде, о работе…

– Какие у тебя планы на следующий год? – спросил Эдгар.

– Никаких, – ответил я искренне. – Остаюсь в Хускего… В замке поработаю…

– Понятно… Нравится в Хускего? Не скучно?

– Некогда скучать.

– Если такая работа подходит, сможешь держаться. Один месяц поработал – три отдыхаешь! Весной посадка будет. Если зарекомендуешь себя сейчас, весной хозяин непременно возьмет! Весной проще. Удобрения, подпилка, стрижка… Просто возня, никакого пота. Но правда меньше платить будет… В два раза меньше… Сейчас сезон! Надо гнать елки в Германию. Это сумасшедшие дни! И работа такая – погодные условия тоже включены в оплату. Весной меньше, зато дольше…

Вечера на холмах были обморочные. Солнце валилось в туман. К четырем оно становилось неправдоподобно желтым. После обморока просыпался снег, валил, как пьяный блевал, лез в глаза, уши, за шиворот… Плантации обдувались со всех сторон. Одежда дышала ветром.

Два-три раза за день прибегал бригадир. Он жил возле плантации, его работой было раздавать приказы, посещать рабочих, в остальное время он развозил навоз и химические удобрения, бензин для пил. В совсем плохую погоду он приносил нам маленькие бутылочки водки. Много шутил… Мы выпивали водку. Бригадир уходил, шумно хлопая голенищами высоких рыбацких сапог. Эдгар заводил трактор, я бежал по грязи за ним, от кучки к кучке, от елки к елке… дотемна! Последние песчинки света высыпались; разглядеть ярлычок становилось невозможно. Эдгар включал фары, но это не помогало… свет фар слепил глаза, цвета сливались… глаза слипались от усталости, снега, тумана, тьмы… Тело тоже упрямилось, сопротивлялось, спина не гнулась, ноги не шли; трудно было отыскивать в куче нужную тебе елку, выуживать из-под остальных, трудно было на ощупь определить, какой на лапке у нее ярлычок, особенно если ярлычка не оказывалось…

После девяти подходила фура… Ждали, покуривая, растворяясь в черноте. Смех бригадира. Голоса. Гасли один за другим огоньки сигарет, сквозь лес пробивались сильные фары неуклюжей фуры… Неудобная полянка. Никак не вписаться: каждый раз новый шофер, одни и те же вопросы. Каждый раз пристраивали к ней ленточный конвейер, настраивали, будто спаривая двух металлических монстров, пускали пробную елку, вторую, о'кей!

Мы с Эдгаром прыгали внутрь, как в прорубь копоти, прыг – нет тебя. Ни рук, ни ног – гулкие шаги и гулкий голос, всё. Липкий желтый фонарь метался над нами, но внутрь не заглядывал, бросал тени ветвей, они скребли по дну, подкашивая ноги, качало как в лодке. Эдгар стоял на краю кузова, криком сообщал, корнем шла елка или верхушкой. Он кричал: «Корень! Берегись!», елка падала с высокого борта, обрушиваясь, я шарахался в сторону. Шарил в темноте, уволакивал вглубь, укладывал. За ней шла другая. Уже шлепнулась за спиной, ее волок Эдгар. Чтобы впотьмах не сталкиваться лбами, мы укладывали их в разных углах. «Верхушка!» – принимал спокойно. Корнем пошла – прижмись к стене! Опять корнем! «Верхушка!» – хватай! тяни! укладывай! Ходить по ним было невозможно. «Корень!» Елка ударила в плечо, плечо помертвело, но быстро отошло, и скоро я привык… ко всему… туман, елочки, сетка, трактор, фура, туман, бригадир, горький кофе с мастыркой, грубоватый юмор с плеча рубленной фразы, щепки смеха, резиновые солдаты с пилами меж поваленных елей, начальник с блокнотом, липкие сумерки, слепота ночи, конвейер, влага, озноб, остервенение, сетка, пальцы, зубы, занозы, елочки, остервенение, туман, елочки, грязь, мразь… все это кончилось под Рождество.

Эдгар принес деньги. Большая пачка пятисотенных и дюжина соток и даже монеты (не только десятикроновые и двадцатикроновые, но и – øre [50]!). Шестнадцать тысяч с лишним! Почти семнадцать штук! У меня в глазах потемнело… Неужели все это мне? Эдгар открыл тетрадь, ежедневник, там были записаны все наши вылазки в поля, все наши работы, все виды работ, расценки за каждое движение, за ночную возню на дне фуры платили больше всего… накинули за непогоду… Эдгар очень подробно все записал… Хочешь проверить?.. Я ему доверял… Но он все-таки попросил, чтоб я пересчитал. Я пересчитал. Он кивнул, сказал, что весной будет проще, если я не передумал… Я не передумал. Он ушел. Даже подписи не взял! Пачка денег. Куда их деть? Две с мелочью сразу спрятал в карман на текущие… Быстро подобрал металлическую баночку, в каких Абеляр хранил траву, завернул толстую пачку пятисотенных в серебряную бумагу, закрыл крышкой и давил, пока не щелкнуло. Минут двадцать ходил с банкой по домику, размышляя, куда бы спрятать… куда бы засунуть это сокровище. В конце концов решил – под половицу! Давно собирался ее заколотить. Надежное место.

Накупил вина, пива – на еде по-прежнему экономил: рис, хлеб, гора банок тунца, макароны, консервы, макароны… Неделю не вылезал. Пил и спал, ждал… ждал, когда приедет Дангуоле.

Она писала… Два раза в неделю я находил ее письмо в холщовой сумке с вышитой дудкой и короной, сумка заменяла почтовый ящик, она висела на двери Коммюнхуса. Я закрывал глаза и запускал в нее руку. Материя щекотала. Нащупывал письма. Доставал с закрытыми глазами, нюхал, пытаясь определить, есть ли среди них от Дангуоле.

Она любила писать письма – так много писала родителям! Это было так важно. Они писали чуть реже. Но все-таки… Незримая нить была протянута. Одно то, что эта ниточка тянулась в Прибалтику, заставляло меня напрягаться – словно статический заряд, во мне копилось беспокойство. Она часто упоминала в своих письмах меня. Не меня лично, конечно, а Евгения, фантом… и все равно я нервничал, потому что это были сигналы обо мне, пусть с моим искаженным образом, пусть не целенаправленно в Эстонию, а в Литву, и тем не менее весточка обо мне – оттиск моей печали, отголосок моей радости – летела в Прибалтику.

Морозным розовым днем пошел топить Коммюнхус и в почтовой сумке нащупал письмо от дяди, а там: Милый друг, если ты меня слышишь…

Мать писала стихами… тишина и сумерки наполняют мои дни разливаются по стенам и потолку уличные огни… кое-где без знаков препинания… обострился токсоплазмоз… совершенно внезапно подскочила температура… боли в паху и подмышках… вздулись лимфатические узлы и так далее… Вспоминала проклятого котенка… он сам мне в руки прыгнул… слышу, где-то плачет… и вдруг перебегает дорогу и прямо мне в руки прыгает маленький скелетик в мышиной шкурке куцый хвостик ушки прозрачные…