Мелф - Концерт для Крысолова

— Слушай, Бальдур — это нечестно! — выпалил Отто, — Имперский руководитель молодежи сейчас все же Артур, а не ты! Почему ТЫ должен отвечать за…

— Артура больше нет. И это, я бы сказал, совершенно неважно. То, чем он руководил, создал я.

И потом, вспомнил Отто, был тот сон в лесу под Швацем, о котором лично я никогда никому не расскажу, потому что у меня язык не повернется — и Бальдур тоже видел этот сон — и говорит, что это был не сон. Вот еще и поэтому…

Отто посмотрел на Бальдура и понял, что, скорее всего, видит его в последний раз. Но никогда, никогда не забудет этого вечера. И всю свою дальнейшую жизнь будет вспоминать это нежное, нервное, трусливое существо, которое вот так легко, так просто собралось пожертвовать за других сначала свободой, а потом, возможно, и жизнью. И пожертвовать, возможно, безо всякого смысла. Отто чувствовал неким извечным чутьем солдата, что в воздухе пахнет не просто поражением, но местью — смертью, все машущей и машущей своею косой, и люди еще долго, долго будут падать и падать, и кровь их будет пахнуть так же резко, но куда менее приятно, чем сок свежескошенной травы. И не спасти то, что спасти нельзя. От чего ты собрался уберечь парней, Бальдур? От суда и расстрела?.. Да ведь от этого не превратятся они в невинных детишек из церковного хора, так и останутся парнями с сорванными погонами, и поди-ка убереги их от тюрем и лагерей для пленных — ты же не Господь Бог, чтоб спасти их от этого? Отто не осознал, что задал этот вопрос вслух.

— Не от этого, — ответил Бальдур.

— А от чего?

— От позора…

— Стыд не дым — глаза не ест, — совсем не по-солдатски буркнул Отто.

— Американская комендатура — в гостинице «Пост». Живо, Отто. Уже четверть восьмого.

— Ну и что? — пробормотал тот.

— А то, что с восьми — комендантский час. Я приказываю — сделай все, чтоб тебя не арестовали. ВСЁ сделай.

— Чтоб не арестовали сегодня?..

— Не строй дурачка, Отто. Не сегодня, а ВООБЩЕ.

Отто все было ясно — и уж как было больно…

В полвосьмого он был в гостинице «Пост» — и вручил письмо первому попавшемуся американскому солдату, но тот счел свои полномочия слишком ограниченными.

— Майор разберется, — сказал он и жестом позвал Отто с собой.

Майор выглядел усталым, печальным человеком с красными глазами. Он прочел машинописный лист и встряхнул головой…

— Хм, — сказал он, — но, позвольте… Вообще говоря, Ширах мертв…

— Двадцать минут назад был жив, — ответил Отто. И вышел. Его никто не остановил. Выходя, он столкнулся с Бальдуром — но тот сделал вид, что его не знает.

Отто спокойно вернулся в дом фрау Хубер. Никто не задержал его и ни о чем не спросил.

Оказавшись в Германии, майор в полной мере ощутил тоску по дому. По отцу с его лошадьми, по маме с «Верой, которая жулит в бридж», по сестренке Айрин, по песням Кола Портера и невесть по чему еще — да хоть по нормальному завтраку, когда ты ешь его у себя дома. Что и придает ему нормальность.

Он устал.

И сюрпризы ему были ни к чему.

Он, сощурив тяжелеющие от усталости веки, поглядел на высокого худого человека в штатском, что маячил в дверях. Тот еще типчик, видно сразу. Нос кверху, глаза как у психа…

— Действительно, Ширах? — спросил майор, не трудясь переходить на немецкий, который знал плохо — настолько плохо, что фамилия прозвучала как «Ширак».

— Да, я Ширах, — ответил тот на хорошем английском. И полушепотом добавил нечто забавное вроде «незваный гость хуже Шираха или все-таки лучше?» Вид у него был виноватый — вот, мол, человек собирался отдохнуть, а тут я доставляю неприятности. Майор внимательно посмотрел на него, и тот неуверенно ему улыбнулся.

— Сядьте, мистер Ширах, — проворчал майор, ощущая себя как-то неловко — и вдруг неожиданно для себя добавил нечто совсем уж нелепое, обращаясь к солдату:

— Джейк, принесите нам кофе…

Через некоторое время майор уже вовсю названивал в ближайший лагерь для военнопленных под Инсбруком.

— Что-оо? — орал комендант лагеря, — Какой Ширах? Откуда Ширах?! Нет, правда — Ширах?!!

— Нет, неправда, — буркнул майор, — У меня привычка такая — пить кофе с призраками.

Джип из лагеря прибыл так быстро, словно шофер всю дорогу летел на предельной скорости.

Ширах, вытянув шею, попытался выглянуть во двор, откуда донесся шум подъехавшего авто. Вид у него был, как показалось майору, слегка испуганный.

— Это только лагерь для пленных, — сказал он Шираху, сам не понимая, какого черта успокаивает нацистского преступника, — Идемте.

У солдата, выскочившего из джипа, на поясе болтались наручники, он принялся отстегивать их.

Ширах тихо спросил:

— Ну зачем это? Куда я денусь? Я же сам пришел…

— В самом деле, — буркнул майор, — солдат! Не нужно этого.

Прокурор. Признавая свою вину, вы были под впечатлением, что продолжатель вашего дела, нынешний руководитель молодежи Рейха, этот Аксман мертв?

Свидетель. Да.

Прокурор. Вы думали, что он погиб в последних боях войны?

Свидетель. Да, я был убежден, что он погиб в Берлине.

Прокурор. Между тем, свидетель, здесь вы узнали из газет, что Аксман жив. Это так?

Свидетель. Да.

Прокурор. Хотите ли вы теперь, сегодня, подтвердить под присягой свою персональную ответственность как лидера молодежи Рейха во всей ее полноте — или хотели бы разделить ее с Аксманом, принимая во внимание все новости?

Свидетель. Я не собираюсь менять показания ни в каком случае. В последние годы своей жизни Гитлер отдавал немецкой молодежи приказы, о которых я не имею никакого представления, и мой преемник Аксман отдавал такие приказы, с которыми я не был знаком, потому что связи между нами нарушились, что было обусловлено ходом войны. Я намерен держаться уже сделанного мной заявления, в надежде на то, что Трибунал посчитается с моим мнением. Только один человек отвечает за все молодежное руководство Рейха, и никакой другой лидер молодежи не должен предстать перед судом. Я беру всю ответственность на себя.

Эрнст Ханфштенгль отложил газету и решил на радостях напиться.

Живой… Пуци не сомневался, что Нюрнбергский трибунал приговорит его к петле. Живой.

И как хорош сейчас, судя по этим фотографиям. «Держись, Бальдур», — подумал Пуци. Только одно тревожило его — да, не казнили, но как бы он не сделал это сам. Пуци еще помнил, как сильно в Бальдуре чувство вины.