Семен Скляренко - Святослав

Микула узнал его – он был из их десятка. Раньше Микуле не приходилось с ним перекинуться словечком, но сейчас, обрадовавшись, что он не один бодрствует в эту лунную ночь в огромном стане, Микула тихо спросил:

– Не спишь, человече?

– Не спится, – ответил тот.

– А откуда ты?

– Из Новгорода.

– Долго, верно, ехали?

– Не очень… Зимой выехали, к весне прибыли. Все реками да волоком. Паводком, сам знаешь, быстро.

– Тогда скажи, человече, – спросил Микула, – как тебя звать?

– Радышем, – ответил воин.

– А меня Микулой.

– Добре, – промолвил Радыш и впервые улыбнулся. Помолчали. Где Новгород, где Киев, а вот сидят рядом в стане среди поля. Этим двум воинам было о чем подумать и потолковать!

Поглядев на белую сорочку Радыша, на его широкий кожаный пояс, Микула тихо промолвил:

– Ты, видать, из гридней князя, а может, и боярский сын? Радыш рассмеялся, но тихо, чтобы никого не разбудить.

– Куда нам до гридней, – сказал он, – а тем паче до бояр! Они, брат Микула, в шлемах, в броне да со щитами, а у меня сорочка да пояс. Может, потому, что сорочка чистая?

– Да нет, Радыш, что ты! Просто к слову пришлось. Микуле стало неловко – перед ним сидел такой же простой человек, как и он сам, но именно это всколыхнуло в его груди что-то теплое, и он спросил:

– Как у вас в Новгороде?

– Так, как и всюду…

– Платите дань или как?

– Раньше платили, – откровенно признался Радыш, – и очень худо было: ведь к нам, Микула, приезжали за данью и свои князья и киевские, а из-за моря налетали на города и веси варяги. А теперь дани нету…

Радыш умолк, но видно было, что сказал он не все, о чем думал.

– А как же теперь, без дани? – шепотом спросил Микула.

– Еще труднее… Урок да устав…

– Значит, и у вас посадники?

– И у нас, Микула.

– И тиуны?

– Конечно…

– И вирники наезжают?

– Наезжают. Даем и вирникам, и тиунам, и посаднику, и волостелину, и князьям.

– Что-то месяц затянуло, – заметил, поглядев на небо, Микула. – Злые силы и на земле и на небе. Видишь, темно как и холодно стало.

И, пододвинувшись ближе к Радышу, Микула спросил:

– Значит, не выдерживают закупы, холопы и прочие смерды?

– Не выдерживают. Купы берут, а вернуть нечем. Закупов бьют розгами и обельными холопами делают.

– И тебя били? – едва слышно произнес Микула.

– Били… – так же тихо ответил Радыш.

– Так скажи: куда мы идем? – спросил Микула и, придвинувшись еще, сел вплотную к Радышу.

Радыш, казалось, не удивился вопросу. Он сразу ответил:

– Может, Микула, потому и идем, что очень трудно. Но ответ не удовлетворил Микулу.

– Осаждают нашу землю, – продолжал Радыш. – Раньше дань платили, а теперь урок, устав. А для чего? Ром ей идут с запада, юга, востока, наседают с трех сторон, чтобы брать дань, сделать нас холопами. А я, Микула, холопом ромеев быть не желаю и не буду. Лучше уж в воду… А князья наши -что ж, им тоже нелегко: надо иметь города, дружину большую, лодии… Вот и платим оброки да уставы…

Помолчав, Радыш закончил:

– Потому мы, Микула, и идем! Русскую землю боронить. Ромейскими холопами быть не хотим. А коли разобьем роме-ев, может, уроки да уставы отменят. Как полагаешь, Микула?

– Думаю, Радыш, что разобьем ромеев… И тогда мы уже платить такие уроки и уставы не будем.

На этом беседа оборвалась. Микула, притворившись, будто хочет спать, сладко зевнул. Они улеглись рядом, и Радыш тотчас заснул.

А Микуле не спалось. Он долго лежал с закрытыми глазами, потом осторожно приподнял голову, оперся на локоть и снова сел.

В небе по-прежнему, только чуть пониже, плыл месяц, облака растаяли, и знак Перуна виден был теперь отчетливее; серо было в поле, вокруг лежали люди.

Микула смотрел на них уже другими глазами. До сих пор он шел среди воев чужим, и они казались ему чужими, Микула сторонился воев, не мог найти среди них свое место.

А разве эти люди ему чужие?

Вот Радыш говорит словно бы не так, как Микула, а твердо, тягуче. Дреговичи и радомичи, которые идут с ними, гуторят звонко, как птицы поют. А вятичи словно совсем позабыли русские слова.

Однако Микула хорошо знал, что все это простые люди, одного рода. Судьба разлучила их, разбросала в разные стороны, но горести и радости у них одни.

Микула лег, вскоре уснул и во сне, сам того не ведая, положил руку на плечо Радыша. Теперь в стане все притихло, как бывает поздней ночью. Умолкли и соловьи.

Впрочем, не все кругом спало. Совсем недалеко от Микулы и Радыша, на скале у Роси, стояла женщина, – она смотрела на стан, где дотлевали огнища, на месяц в небе, на плес реки. В призрачном, холодном свете белело ее лицо с острыми скулами, большими темными глазами и тонкими губами. Она была очень утомлена и худа, но в ней таилось что-то привлекательное, теплое.

Женщина стояла на скале уже давно; она видела, как вокруг костров ужинали, а потом улеглись спать на траве, видела, как недалеко вдруг проснулся один, потом другой воин, как они долго сидели и вели тихую, невнятную беседу.

Женщина не знала этих людей. Здесь, в огромном стане, не было, казалось, у нее ни родных, ни близких, однако все: и красное пламя костров, и приглушенные голоса воев, и далекий скрип возов, и конское ржание – напомнило ей так много.

Полянка вспомнила, как когда-то давно, еще уноткой, она жила в тихой веси Любече над Днепром, вспомнила отца Ми-кулу, мать Висту, деда Анта, вспомнила, как после смерти деда приехал к ним брат Добрыня и увез ее из отчего дома в далекий Киев.

Глубокий, похожий на стон, вздох вырвался из груди женщины, которая когда-то называлась Малушей. Один стон, один вздох из сотен и тысяч, вырывавшихся из этой груди за много-много лет.

Вспомнились чудесный, зеленый Киев-град, Гора с ее теремами, предградье и Подол, паруса на Почайне и голубая речная гладь.

Но в памяти неумолимо, точно капля крови в чистой голубой воде, выплывала еще одна ночь – и гневный голос княгини Ольги, которая разбила ее любовь, изгнала ее в это село Бу-дутин, и рассвет за Киевом, топот коня в серой мгле, холод одинокой землянки.

И вот сейчас, стоя на скале над Росью, Малуша взглянула на землянку старой Желани, на вытоптанную тропинку, ведущую к воде, на деревья, которые она помнила еще кустами, на холодный камень под собой, – он вытерся от многих ног и стал таким гладким. Нет больше у Малуши радости, даром проходит жизнь.

Правда, и здесь, в Будутине, была у нее отрада: даже в этой землянке, пока с ней был сын Владимир, Малуша была счастлива и ничего не хотела. Но княгиня Ольга не только убила ее любовь, она оторвала от груди и сына.

Заблестев при лунном свете, из глаз Малуши скатились и упали на холодный камень несколько слезинок. Она их не стыдилась – ночь поздняя, никто не увидит…