Яныбай Хамматов - Золото собирается крупицами

Ровняльщик, чертыхаясь, поднялся с решеток, отряхнулся и тут только заметил неподвижно стоящего в углу парня. Он поманил Хисматуллу пальцем.

– Это тебя, что ли, из конторы прислали? – спросил он, тыча в грудь Хисматулле пальцем.

– Да…

– На какую работу?

– Мне ничего не сказали…

– Так пойди узнай, нам тут бездельники не нужны! – напыжился ровняльщик, но, увидев, что растерявшийся Хисматулла в самом деле направился к дверям, окликнул его: – Ладно, иди сюда, слушай в оба уха! Снаружи будешь работать, зонт расчищать, – только смотри у меня! – он поднес к лицу Хисматуллы кулак. – Если будешь по его указке работать, в два счета с работы уволю, понял? Совсем совесть потерял, каторжник, взяли на свою голову, а ему хоть бы хны! Станет с тобой разговоры говорить – не слушай смутьяна, у него разговоры опасные, за них знаешь, куда угодить можно?

– Куда? —спросил Хисматулла.

– А вот угодишь, тогда узнаешь! Хватит, иди, некогда мне тут с тобой! – Ровняльщик махнул рукой и тут же с руганью набросился на толстушку: —Живее, живее поворачивайся! Не видишь, что ли, ослепла? Порода-то застряла!

Женщины засуетились, громче заскрежетали лопаты, ударяясь о камни…

Выйдя из тепляка, Хисматулла замерз еще больше, чем ночью. Ил и галька забили деревянный желоб, тянувшийся от тепляка к реке, и, растерянно стоя над ним с лопатой в руках, Хисматулла не знал, что ему делать. Михаил, возивший к отвалу на тачке камни, подошел и тронул его за плечо:

– Что, браток, зубами стучишь? Одежонки– то получше нету? – Хисматулла покачал голо вой. – А сам откуда?

– Сакмаево, – еле выговорил дрожащими губами Хисматулла.

– А работу эту знаешь? Нет? Ну, гляди, лопату нужно держать вот так, а спину вот так наклоняй, а иначе устанешь быстро, к ночи руки– ноги отвалятся… Вот, смотри, как я.

Михаил взял у парня лопату и стал, как ложкой из тарелки, вычерпывать из зонта пустую породу. Движения его были размеренны и вроде бы неторопливы, двумя гребками он наполнил тачку и, поставив лопату, повез тачку по доске к отвалу, ловко опрокинул ее, и камни отлетели далеко в сторону.

– Понял, как надо? – спросил он, снова по давая лопату Хисматулле. – Главное, браток, не тушуйся и с хмырем этим, что в тепляке, не связывайся, держись от него подальше, а при ставать станет – построже говори, хочешь, на меня сошлись, а то он у нас любит новеньких поприжать да над бабами покомандовать, а как кулак ему покажешь – тут он хвост поджал!

«Каторжник – это ведь тот, кто людей убивает, – мучительно думал Хисматулла. – За что ж тот его каторжником обзывает? Не похож он на убийцу, приветливый такой, веселый и работает хорошо…» «Смутьян» все больше нравился ему, он покраснел от удовольствия, когда Михаил опять хлопнул его по плечу и сказал:

– Ну, хватит, так спину сломать можно! Идем-ка, к нам в гости обед пришел!

– Кто? – не понял Хисматулла:

– Обед, обед! – весело показал руками Михаил. – Кушать, шамать, хлеб, понял?

Отойдя от вашгерда, женщины расселись возле печки, достали из мешочков полумерзлый хлеб и ели его, макая в соль и запивая кипятком. Ровняльщик, сидя ко всем спиной, вытащил из кармана бутылку молока. Хисматулла снова забился в свой угол, стараясь не глядеть на обедающих. Но Михаил подошел к печурке, открыл дверцу, выкатил кочергой черные, полуобгоревшие картофелины и обернулся к нему:

– Иди сюда, чего в угол залез? Картошки хочешь?

– Я уже ел, спасибо, – по-башкирски ответил Хисматулла.

– Да я по-твоему, браток, не кумекаю! – рассмеялся Михаил, перекатывая горячие картофелины с руки на руку – Иди, иди, поешь, как раз по три картошки с половиной на брата получается!

Михаил разломил картофелину, и вкусный запах защекотал ноздри Хисматуллы. «Какой он, этот русский, самому мало, а мне дает», – подумал он.

– У меня есть, – сказал он и, делая вид, что тоже ест, поднес ко рту кулак.

– У тебя не так вкусно, – ответил Михаил и шагнул к парню. – Ну-ка, что там у тебя, покажи!

Хисматулла сделал вид, что глотает, и сильно покраснел. Михаил раскрыл его пустую ладонь:

– Съел уже? Да тебе это мало! На такой работе, и чтоб такой малостью насытиться, да мо роз еще! – Михаил хитро прищурился: – У тебя что там было, хлеб? Ну, так картошка тебе не помешает, идем, идем! – он потянул парня за рукав.

– Чего пристаешь к мальчишке, какое тебе дело? – злобно крикнул ровняльщик.

– Поговори, поговори у меня! – не оборачиваясь, ответил Михаил. – Я тебе пропишу ижицу!

– Бунтовщик! – сквозь зубы прошипел ровняльщик.

– Ну, долго я тебя уговаривать буду? – не обращая внимания на ровняльщика, спросил Михаил. – Или тебе мулла и картошку есть запретил?

– Я уже поел, честное слово, – опустил го лову Хисматулла. – Не уговаривайте меня…

– Ну, как хочешь, – махнул рукой Михаил и опять подсел к печке. Хисматулла заметил, как женщины придвигаются поближе к нему.

– А что, бабоньки, – пожевывая, заговорил Михаил. – Слыхали, что в Оренбурге с одной барыней случилось? Забыл только, как звали, мастерскую она там держала, швейную…

– Расскажи, расскажи, Михаил, – послышалось со всех сторон.

– Злющая была барынька, страсть! Как что не по ней – сразу руки в ход пускала, мастерицы ее не любили, само собой, но боялись крепко – она и иглой могла уколоть со злости! Как уколет, мастерица в крик, а барынька ей: «Чего ты кричишь, милая? Я, мол, не нарочно тебя уколола, а случайно, с кем не бывает…»

– Зверство какое, – тихо сказала женщина в черном платке, сидевшая рядом с Михаилом.

– Зверье – ясное дело… Только взяла она себе новенькую работницу, да такую бойкую, что сама не рада стала. Примеряет ей та мастерица платье, как кольнет ее иглой! Барынька в слезы, а та ручки сложит: «Простите, говорит, Христа ради, нечаянно получилось, больше не буду», – и опять – хвать ее иголкой!

Женщины рассмеялись. Ровняльщик внимательно прислушивался.

– Ну вот, прогнала она ее, стало быть, а мастерица подговорила там всех товарок, и вот на следующий день то одна ее уколет, то другая, барынька прямо из кожи лезла, а они все в один голос: «Простите, мол, нечаянно…» Стала она одну за другой их увольнять, пока всех не уволила в тот же день. А они не уходят, у дверей в мастерской толпятся, и вдруг та приходит, бойкая, самая первая, и говорит: «Чего вы на нее смотрите? Это ж не человек, а собака бешеная, зверюга лютая, уж раз мы все от нее уходим, чего нам терять?»

– Неужто избили? – охнула толстушка.

– Куда там, хуже! – смеясь, проговорил Михаил. – Пристрочили!

– Куда?!

– Портьеры там на окнах висели с двух сторон, занавески такие длинные, вот они взяли ее за подол да низами эти занавески и подшили к юбке ейной, так что юбка вся задралась кверху и панталоны с улицы видать! И не вырвешься, потому как с двух сторон пришили, к каждому окну то есть!.. Только к вечеру ее от тех занавесок отпороли, и крику никакого слышно не было, они ей тряпок каких-то, лоскутов в рот понапихали, а руки за спиной связали…