Франтишек Кубка - Избранное

— Подыми перевес! — снова закричал полковник. — Hundesohn! [162] Сукин сын! (нем.)

Немецкое ругательство чудотворно. Старый солдат поднял бревно и отдал честь алебардой.

— Березка, вперед! — гикнул всадник и пришпорил лошадь.

— Да уж, командовать господин полковник горазд, что ни говори! — проворчал швед себе в усы и опустил за ним перевес.

Полковник, не оглянувшись, поскакал галопом, словно от погони. Арпаджик на Атмейдане в Стамбуле. Чего он так мчится? Дорога раскисла, покрыта грязью, там и сям камни. Проклятые дороги, разъезженные, вязкие, болотистые, раздолье жабам. Стой! Смотри, виселица, на ней болтается повешенный! Он тоже в одной рубашке, еще и босой. Кто же оставит мертвому сапоги? А что там мелькает у него над головой? Ах, воронье носится!..

Не пугайся, Березка! Герцога Франца Альбрехта под Свидницей ты не боялась, предателя рыжего, а виселицы испугалась? Мужичка ганацкого повесили, Березка, потому что он схватился за вилы, когда они уводили у него корову. Не бойся, Березка!

Всадник скачет, скачет по ночному полю…

В Нидерландах он тоже ездил по такому ровному полю. С королевой. В кромешной тьме. Да и с Яной Берковой, феей Мэб, которая потом умерла от чумы и исчезла из этого мира. Наверняка вознеслась на небо. Сначала он любил грешницу. Потом святую. Эту святую он убил своей любовью и вернулся к грешнице. Бросил грешницу и полюбил другую святую. И ту тоже убил своей любовью. Она вознеслась на небо.

Он мчится, скачет, заглушая в себе воспоминания своей жизни. Ни о чем не помнить, ничего не слышать, одну лишь колыбельную! И ничего не чувствовать, — только запах тимьяна! И ничего не видеть — кроме ячменного поля на Маркрабинах.

Вот мы и у воды. Это река Морава. Черная как смоль. В ней отражаются звезды. Что, разве догорели все пожары? Догорели, дотлели, заглохли. Что ж, поскачем вдоль реки Моравы. Вниз по течению. Помнишь, когда король Фридрих прибыл в Гаагу, он дал карту Моравии… «Ее начертил Ян Амос Комениус», — сказал смуглый и растолстевший король. Долгими часами и днями разглядывал Иржи эту карту, когда еще верил, что вернется домой со священным войском, под развевающимися знаменами, как святой, пронзающий дракона! На той карте была и эта дорога вдоль Моравы.

— Вперед, Березка, вперед, да потише, не стучи так громко копытами. Точно воры возвращаемся мы с тобой домой…

Вот эти черные избы, это, верно, Григов. Тьма на гумнах, тьма на деревенской площади. И липовый аромат. А в темноте, жужжа, пролетают майские жуки. Видел ли он еще где-нибудь на свете майских жуков? Не видел! А если видел, то были это не те жуки, жужжащие, тяжелые, словно хмельные. Такие жуки бывают только у нас! У нас тут все попряталось, все спит. Или не спит? Прячутся от страха?

— Гей, Березка, поезжай через березовую рощицу. Я назвал тебя в ее честь. Тебя раньше звали Барбара. А я превратил тебя в Березку. Так красивее.

Березки, словно нагие девушки, выходят из пруда и танцуют в траве. Никогда прежде до нынешней ночи не видел я, как березки танцуют. Они кланяются осколку месяца, а месяц криво ухмыляется.

Мы за Григовом. Выходит, Григов уцелел! Но григовские жители боятся огня. Люди всюду боятся. Люди боятся людей!

— Надо нам, Березка, перейти вброд ручей. Не знаю, как он называется. Конечно, каким-нибудь красивым именем.

Ручей мелкий. Даже не забрызгало всадника. И снова ручей, и снова рощица, березовая, а там на склоне спит у потухающего костра пастух. Залаяла собака, и овцы заблеяли. Но ты, Березка, не поводи ушами. Поскорее отсюда, чтобы не испугать стадо! Пастух еще подумает, что едут реквизировать. А я не хочу, чтобы меня дома боялись! Хорошо ты ступаешь, Березка, тихо, даже пес больше не лает.

И снова брод, а может, и переправа, потому что у берега в камыше стоит паром. Только перевозчика не видать. Да и что ему тут делать? Кого перевозить? Все сидят по домам. Эта речка называется Бечва. Она мелкая, как мельничный лоток. Но черная вода в ней усыпана звездами. Большеголовая стрекоза села на мою уздечку и бесстрашно покачивается вместе с ней. Хороша собой, и глаза у нее русалочьи! И в этих глазах отражаются звезды.

Пахнет свежескошенным сеном. Выходит, кто-то тут все-таки работает! Под грохот шведских пушек у Оломоуца! Людвиг де Гир подивился бы, что под грохот его орудий здесь, на Бечве, спокойно идет сенокос. Спокойно косили, ворошили сено и сушили его на солнце… попивали молоко из кувшина и хлебушком заедали, а пополдничав, и вздремнули.

Вот перепутье. Дороги из Товачова на Пршеров и из Оломоуца на Хропынь. Эта деревенька называется Троубки. Вон совершенно новое распятье. Прежде его тут не было. Наверняка его велел поставить Дитрихштейн, господин кардинал! Все вокруг принадлежит ему, захочет господин кардинал — и снесет постройку, а захочет — и новую возведет. И храмы, и распятья. Нельзя сказать, что они некрасивы. Похожи на маяки.

И в Троубках темно. Как и везде. А может, Троубки покинуты? Крестьяне, верно, погрузили жен, детей и всякий скарб на телеги и уехали. В Кромержиж, предположим, где есть укрепления. Ни пес не залает, ни курочка спросонку не закудахчет…

Какое грустное, тихое возвращение. Ночное возвращение.

— Березка ты моя, куда же мы едем? Во тьму, в молчание. Наверное, люди из Троубок бежали в соседний лес. Вон справа — лес. Между Хропынью и Товачовом. Сотню лет из-за этого леса Хропынь вела тяжбу с Товачовом. Лес этот густой, всё буки да ели. Из него доносились на тысячи голосов птичьи песни до самой Хропыни. Отец, пан Пражма из Билкова, туда ездил на охоту. И косули тут водились, самцы и самки с молодняком, и тетерева, и совы. Нам надо теперь проехать через этот лес, Березка. Скоро мы будем дома.

За двадцать лет многое изменилось. Многое и не вспомнишь. В этих местах лугов не было, а вон там не было лесосеки. Зато торчал тут гнилой пень и ночью светился. Теперь пня уже нет. Там в ложбинке скапливалась, бывало, дождевая вода. Обогнем ложбинку, Березка!

Да ведь это не мой лес! Какие-то заросли терновника, всюду колючки. Интересно, зацвел ли уже шиповник? Но дорога через эти чащобы все же сохранилась, размытая, нерасчищенная, забытая. В Тюрингии крестьяне из такого кустарника строили заграждения, за которыми поджидали рейтар, едущих за фуражом. Но я ведь не за фуражом еду! И меня никто не подстерегает! Пахнет можжевельником. В Тюрингии голодные крестьяне питались можжевельником. Можжевельником велела топить печи королева и в пражском Граде, и в доме те Вассенар.

Трудно ехать по этой дороге. В Померании, Мекленбурге и Бранденбурге лесов нет. Разве их сосновые рощи назовешь лесом! Через них видно на две мили вперед и во все стороны. Трудно держать оборону в таких лесах. То ли дело — в наших лесах, таких, как у нас между Хропынью и Товачовом. Тут повсюду густые заросли.