Василий Кукушкин - Избранное

— В ювелиры записываешься, — пошутил Слободской. Но велел приказчику снять с верхней полки коробку с надфилями.

— На глаза ныне слаб и рука покалечена, — ответил грустно Абрамов, — а вот племяннику надфили пригодятся, в серьезное учение определил, не на побегушки.

У Слободского прорвалась прижимистость.

— Мальчишке покупаешь инструмент из Ланкашира и Шеффилда, — сказал он и осуждающе покачал головой. — Бери подешевле, недели не пройдет, все напильники загубит.

— Мой племянник не из сиротского приюта, — оборвал Абрамов, — и деньги, Слободской, не твои.

Нравы оружейников знакомы Слободскому: что взбредет в голову — не отговорить, тем более Абрамова. У этого мастерового глаз верный, перекаленные напильники и с мягким зубом за четверть цены не возьмет.

Рассчитавшись, Абрамов отдал сверток Кольке, сказал:

— Покупку полагается обмыть, не то зубцы в напильниках затупятся. Тебе рано по трактирам шлындать, без тебя обмоем. Батьку подошли к Леонтьеву и беги ко мне домой, забирай новый ящик, в горнице под кроватью. В мастерской ахнут от зависти.

— Это тот, что под орех разделан? — уточнил Колька, не веря тому, что услышал.

— Тот, что под орех, — подтвердил Абрамов. — Постой, — задержал он Кольку, — а запирать ящик молитвой будешь?

Приказчик с дюжину замков выложил на прилавок. Абрамов купил квадратный с хитрым секретом.

— Дорог ныне инструмент, — оправдывал он покупку замка, — без запоров утащат, напильники привозные редко у кого есть и денег стоят.

В понедельник, задолго до первого гудка, Поликсенья Ивановна сварила котелок молодой картошки, выставила на стол подсолнечное масло, блюдце крупной соли. Александр Николаевич тоже рано поднялся, сходил на колодец, налил воды в рукомойник, разбудил Кольку.

— Рабочий теперь ты человек, значит, самостоятельный, — наставлял он, — сам привыкай вставать, будильник я не держал, баловство. У Емельяновых заведено — с первым гудком из дома. Иди на завод с охотой, не из-под палки. Без настроения какая уж работа, поденщина. Делай простую скобу и кружало с одинаковым прилежанием, чтобы самому нравилось и душа радовалась.

Проводил сына Александр Николаевич. На горушке они расстались.

— Ступай, смотри не волынь, без пота и старания настоящим мастеровым не станешь, — сказал грустно Александр Николаевич и легонько толкнул сына.

Прижимая ящик с инструментом к ноге, Колька по-мальчишески сбежал с горушки, вспомнил, как дед вчера говорил: «На земле, Колюха, главный человек — рабочий». В проходную Колька вошел степенно.

Долго еще стоял на горушке Александр Николаевич, глядя на приземистые здания мастерских. Туда он, уволенный без права поступления, никогда не вернется…

В траве у старого тополя навзничь лежал человек. Остро торчали скулы, впалые землистые щеки — в желтых пятнах. Он отрешенно глядел в синее небо, не замечая склонившихся над ним мастерового в поношенной блузе и парнишку из заводских.

— Подыши, Фирфаров, подыши свежим воздухом, вони наглотался, она у нас злая, ей что — человек, быка свалит с копыт, — участливо говорил мастеровой, а у самого — запекшиеся губы и лилово-зеленоватые дуги под глазами.

— Горит. Христа ради, льду бы… — шевелил губами больной, уронив руку на грудь.

Мастеровой снял с себя нательную рубаху, сунул парнишке.

— Намочи и бегом сюда.

Положив на грудь Фирфарову мокрую рубашку, мастеровой сказал:

— Без мудрости, Егорыч, стащим тебя в больницу, доктор поглядит, постукает, лекарство пропишет, поваляешься денька три и оживешь.

— Отлежусь дома, до гудка бы простоять, больных-то у нас не жалуют, сгонят с места. — Фирфаров застонал. — Иди, не канителься со мной, под штраф угодишь, а ироду набреши поскладнее: вызвали-де в контору.

— Так я пойду, — сказал мастеровой. — Прислать кого?

— Оставь мальчишку, — попросил Фирфаров. — Отпустит, с ним доберусь.

Сердобольный солдат вынес из караулки медный чайник и кружку.

— Выпей, чай своей заварки, не казенный. — Солдат, опустившись на корточки, налил полную кружку душистого чаю.

— Маленько полегчало. — Фирфаров вернул кружку. — Хорош чаек.

— Не уйдешь от лазарета. Без здоровья оружейному ты не нужен, — уговаривал солдат. — Отведу.

— Справку освободительную дадут, а на что она, — шептал Фирфаров, — бумажка докторская деньги и боны не заменит. Лавочник Колесников на что терпелив, и то погрозил: не погашу долг — лишит заборной книжки. Шутка сказать — рассчитаться за все, что наели. Прошлый месяц я десять ден прохворал, вдобавок мастер штрафанул. А за что?.. И самому сатане неизвестно… В получку выдали две трешницы и серебряной мелочи. Жена отвезла в ломбард самовар. Из чугуна чай пьем. Ох, жжет. — Фирфаров застонал и перевалился на живот. — Нанюхался окаянных зелий. Они не то что легкие — золото растворяют.

Николай Емельянов возвращался со стрельбища, носил котелок щей батьке. Из милости взяли старого на поденку — протирать винтовки после стрельбы, положили сорок копеек в день, как мальчишке.

Старший сын у Емельяновых крупнее отца, бороду не отпускал, носил усы, а вот проницательный взгляд глубоко посаженных глаз был емельяновский.

Николай прибавил шагу, еще издали по зеленой косоворотке узнал Фирфарова.

— Свалила все-таки отрава. Пока не поздно, — перебирайся к нам в инструментальную, — предложил Николай. — Тебе жить и жить. Дочки еще не на выданье.

— Жалованье в инструментальном пожиже, — обронил Фирфаров. — Рано семью завел. Достучу в травилке. Пенсию честь честью положат.

— Здоровьем не дорожишь, стой у чана, — рассердился Николай. — Жди, положат пенсию и деревянный мундир.

— Месяц до конца не дотянул, а пятый раз вытаскивают, — невольно пожаловался Фирфаров и усмехнулся: — Повезло, в рубашке родился, мастер не заметил, как свалился, а то бы отвел душу. Пособите, братцы, — Фирфаров, держась за солдата и парнишку, поднялся с земли, — поплетусь.

И пяти шагов он не сделал: подкосились ноги, солдат успел придержать за локоть.

— Прижало, не миновать доктора, а он уложит в постель, — с болью вырвалось у Фирфарова. — Эх, не жизнь, каторга без кандалов.

Он высвободил руку, словно проверял себя, сделал шаг, еще шаг — и повалился. Не поддержи опять солдат — упал бы.

— К морю и теплому солнцу сердешного отправить, — сказал солдат, — еще молод, осилит хворь, а с годами она глубже запрячется, на лопатки положит.

Под руки увели Фирфарова к врачу. А Николай остался у старого тополя. Незаметно подошел Анисимов.

Из окна мастерской увидел, как отхаживали Фирфарова.

— В чем душа держится… Помню, я в один день с Егорычем поступал сюда, на казенный, — заговорил Анисимов.