Василий Кукушкин - Избранное

— Жить будете в Финляндии. Домой наведывайтесь по одному, — сказал он. — Приехали в горячее время, литературу и кое-какое оружие требуется переправить через границу.

Прямо с явочной квартиры Николай, Анисимов и Поваляев проехали на Финляндский вокзал.

Над весенним Разливом плыла мелодия басистого колокола. Александр Николаевич прислушался.

— Наш Петр и Павел, — сказал он с гордостью.

В густой бас степенно вплели мелодии средние колокола, заспешили, затараторили малые.

— И Николай Чудотворец…

— Пасхальное представление, — отозвался Николай, правя бритву на солдатском ремне.

— Перезвон благостный, согревает душу, — убеждал Александр Николаевич.

В церковь он ходил редко, обряды же соблюдал строго, в великий пост не ел скоромного, говел, а детей не приневоливал.

— В Новгороде музыка так музыка, заслушаешься, — заспорил Николай. — Из Парижа, Лондона приезжают слушать. На граммофонную пластинку звон записали.

— Чего же сбежал с новгородских харчей?

— По сведениям уездного исправника, сестрорецкие обыватели Емельянов, Анисимов и Поваляев до сих пор отбывают ссылку и ни в чем предосудительном не замечены.

— Артисты, — похвалил сына и его товарищей Александр Николаевич, но предупредил: — Смотри, городовым на глаза не показывайся. В суровской лавке Андрея встретил, просил быть поосторожнее.

Побрившись, Николай вышел на кухню, мать полила ему из ковша над бадьей. Причесавшись, он надел темно-синюю отцовскую рубашку.

— Обождал бы дотемна, нарвешься, праздник, а Соцкий чего-то крутится у задней проходной, с нашей Параскевой полез христосоваться. И в дом приплетется за угощением, ни стыда у этого полицейского, ни совести.

— Встретимся на узкой тропинке, ребер не досчитает, — погрозил Николай. — Скольких наших переселил в тюрьму, отправил на каторгу и в ссылку.

— В масленую и твоего батьку в участке держал, люди блины со сметаной ели, а я хлебал баланду, — сердито заметил Александр Николаевич.

— А полицейскую ищейку в дом пускаешь. — Николай в сердцах ударил кулаком по столу. — Шкодит он, а ему даровое угощение ставят. Эх, люди! Царской водки его милости Соцкому бы поднести в ковше.

— Не заходись. Угощение подношу с хитростью. Ноговицын за это хвалил. Хмельной дурашлеп Соцкий кое-что и выболтает. К Матвеевым собралась полиция нагрянуть с обыском, я их опередил, винтовки, казну партийную припрятали. А кто разузнал, что черносотенцы собираются спалить Лафера у перепада и на Задней улице Чертиса? Наши едва подоспели, оба дома уже были облиты керосином, оставалось спичку бросить. Вам-то, дружинникам, худо, что я полицейского прохвоста в доме привечаю? — повысил голос Александр Николаевич. — Я спрашиваю, худо?

Из кухни выглянула испуганная Поликсенья Ивановна.

— В светлый христов день перебранку затеяли, — сказала она, — будня не дождетесь.

— Иди, мама, к себе, черт попутал, брякнул батька про Соцкого, я и сорвался, — успокоил мать Николай.

— И как земля носит такого Искариота. — Поликсенья Ивановна поднесла к глазам край передника. — Тебя упек, Наденьку с ребятами обездолил, и все сатане неймется. Ваську под глазом держит, к старому подбирает ключи, а он с ним тары-бары-растабары. Специально на рябине водку настаивает.

Александр Николаевич сощурил глаза и сделал из пальцев озорную фигу.

— Не той пробы ум у Соцкого, чтобы сермягу с бубновым тузом на меня напялить.

Николаю предостеречь бы отца — хитер Соцкий, да побоялся — опять заспорит, мать расстроится. Перевязав пояс, он взял из лукошка крашеное яйцо.

— Бери на всю ораву, с Наденькой за меня похристосуйся: чую, не выбраться мне на пасхе в Новые места, — сказала Поликсенья Ивановна.

— Все лукошко забрать не могу, день только начинается, сколько гостей еще к вам нагрянет, считай одних Быков семеро, — отказывался Николай.

— Брось ломаться, поболе сотни крашено, выбирай самые красивые, — уговаривал Александр Николаевич. Придвинув к себе лукошко, он случайно выглянул в окно, выругался: — Несет нелегкая Артема-лавочника.

Артемий Григорьевич, пятясь в раскрытую калитку, тащил за собой Лизу. Во дворе он трижды поцеловал девочку, подарил шоколадное яйцо и вдобавок бросил ей в подол горсть пестрой карамели.

Лавочник вырядился в новую тройку, неразношенные сапоги скрипели на весь двор.

— В полиции Артемий не служит, а от греха схоронись, — Александр Николаевич вытолкал сына в маленькую комнату.

Похристосовался Артемий Григорьевич с хозяином в сенях, шумно ввалился в комнату, под восемью пудами тяжко скрипели половицы.

— С праздником, — глыбой он надвинулся на хозяйку, — христос воскресе.

Поликсенья молча выставила из буфета графин и закуску.

— Уговор, одну рюмку выпью по случаю воскресения христова, хотя в Невско-Александровское общество трезвости и не скоро подписку отнесу. Гости любезные не выдерживают еще со мной компании, а сегодня, признаюсь, страшусь, начну прикладываться — не обойду родных и знакомых, а ведь в обиде никого не должен оставить.

От угощения быстро захмелел Артемий Григорьевич, заговорил строже:

— Как другу сердешному говорю — дом твой, Николаич, крамольным называют.

— На чужой роток не накинешь платок. Но я никого не убил, не ограбил, — рассудительно защищался Александр Николаевич. — Живу на виду, люднее Никольской площади у нас и места не сыскать. А злых людей поразвелось, болтают всякое и про вас, — будто безразлично заговорил Александр Николаевич, — барышня, мол, Наташа, что живет у жены статского советника, никакая-де не племянница… Банщик Слободской плетет несуразицу: умыкнул, мол, Артемий Григорьевич из женского монастыря сию девицу.

— Ах, люди-люди, — бабьим голосом запричитал Артемий Григорьевич, но быстро опомнился, заговорил вызывающе: — Метрическую Натальи напоказ Слободским не вынесу. К чистому грязь не пристанет. Язык паршивый у банщика, дай срок, прижму его, — погрозил Артемий Григорьевич. — За молоденькую монашку кто грехи замаливал и куш отвалил на приютских детей?

— Напраслину возвели. Эх, люди! — сочувствовал Александр Николаевич. — Банщик, выходит, сам фигли-мигли девице строил?

Артемий Григорьевич радостно закивал головой.

— Вот ты молодец, не веришь россказням про меня, потому я и хочу как брата родного тебя предостеречь. — Артемий Григорьевич отстегнул пуговицу на рубашке, вытащил большой серебряный крест на цепочке. — Христом заклинаю, порви с царевыми супротивниками, прислушайся, люди состоятельные дом твой красным зовут, срам.

— Святая церковь красный цвет славит. Какого цвета яйцо Мария Магдалина поднесла царю Тиверию? — спросил Александр Николаевич, и сам ответил: — Красное — символ гроба господня и пролитой Христом крови. Так в священном писании сказано.