Борис Камов - Рывок в неведомое

Голиков нежно любил мать, но боготворил отца. Это отец впервые объяснил ему, что такое благородство и низость, отвага и трусость, честь и позор. Отец впервые заговорил с ним и о политике.

Однажды, когда Аркадий был совсем маленьким, они с отцом отправились на прогулку. Разговор у них зашел о «каторжной Сибири». Отец мягко заметил:

— В Сибири много хороших людей. Во всяком случае, много больше, чем в Арзамасе. — И, увидев недоумение на лице сына, пояснил: — Уже не первое столетие в Сибирь ссылают самые лучшие и благородные умы России. Ссылают вместе с уголовниками, как бы приравнивая к разбойникам с большой дороги.

Аркадий знал: с отцом он может говорить обо всем на свете. Если что-то случалось и другие мальчишки бледнели от одной только мысли, что узнают родители, Аркадий, дождавшись вечера, все неторопливо и обстоятельно рассказывал отцу. Это не всегда было приятно, хотя отец никогда не кричал и не ставил в угол. Наказанием служило то, что отец бывал им недоволен. И как об очень тяжком испытании Голиков вспоминал, что однажды здорово провинился и отец не разговаривал с ним целое воскресенье.

Когда в августе 1914 года Петра Исидоровича забрали в армию, Аркадий сильно без него скучал и поздней осенью сбежал к отцу на фронт, но по дороге его перехватили и вернули.

Попав в 1919 году на фронт сам, Аркадий в трудные минуты вспоминал прежде всего отца, которого так недоставало все это время. А встретиться не удавалось.

В Иркутске лишь под вечер Голиков отыскал на запасных путях штабной вагон. Петр Исидорович был теперь военным комиссаром Рабоче-крестьянской инспекции 5-й армии.

Созданная по указанию В. И. Ленина, Рабоче-крестьянская инспекция призвана была навести порядок во всех сферах управления. Ее сотрудники были наделены громадными полномочиями.

Часовой у вагона проверил документы Аркадия Петровича, удивился совпадению фамилий. Пришлось объяснить. Голиков поднялся по ступеням, прошел по узкому коридору. Половину вагона занимали купе, а вторая половина была переделана в кабинет. Здесь за письменным столом, при свете единственной свечи, работал человек.

В вагоне стоял холод. Человек сидел в шинели, но без шапки. Голова его была наголо обрита. На лице темнели густые брови и широкие усы.

Когда Аркадий Петрович остановился метрах в двух от стола, человек, печатая одним пальцем на ундервуде, не подымая глаз, попросил:

— Минуточку.

От звука его голоса Аркадий Петрович вздрогнул.

Он дословно помнил все письма отца, сколько их пришло с 1914 года, видел отца на присланных с передовой фотографиях: сначала как бы напуганного, вытянувшегося по стойке «смирно», в бескозырке блином; потом уже уверенного, обстрелянного, во франтоватой фуражке слегка набекрень, с чуть насмешливым выражением красивого и смелого, на войне помолодевшего лица. Но отцовского голоса Аркадий не слышал уже несколько лет.

И одно-единственное слово, произнесенное Петром Исидоровичем, всколыхнуло так много давнего, солнечного и счастливого, что Голиков не пожелал больше ждать ни секунды.

— Папочка, — с жалобными, детскими интонациями произнес он, будто в мгновение ока возвращаясь на много лет назад.

— Что вы сказали?! — Петр Исидорович резко поднял голову.

Он всматривался в полутьму вагона, где стоял высокий молодой командир, в котором было что-то очень знакомое и родное, но Петр Исидорович уже десятки раз ошибался, принимая за сына совершенно чужих людей.

Они виделись в последний раз четыре года назад, когда Аркадий приезжал к нему в Пензу: полк находился на переформировании. Тогда Аркадий был еще ребенком, школьником. Даже на фотографии, которую Петру Исидоровичу переслали из дома, Аркадий, хотя и снялся в военной форме с пистолетом и кортиком, выглядел подростком, который вырядился в чужой костюм. А сейчас в полутьме вагона стоял высокий широкоплечий мужчина.

Словно опасаясь в очередной раз ошибиться, Петр Исидорович взял увесистый подсвечник со свечой и подошел к Аркадию Петровичу. Уже не сомневаясь, что перед ним сын, Петр Исидорович несколько мгновений жадно рассматривал его.

— Аркашенька, — наконец тихо произнес он и выпустил из рук светильник, который гулко стукнулся о железный пол. Свеча погасла.

Уже в полной темноте они стремительно обняли друг друга и замерли. И простояли бы, наверное, так очень долго, если бы, светя карманным фонарем, не вбежал часовой. Он услышал встревоживший его стук.

— Ничего, Ведеркин, все в порядке, — смущенно сказал Петр Исидорович. — Понимаешь, сыночек приехал.

Ведеркин деловито поднял подсвечник, зажег свечу, поставил на стол и деликатно удалился.

Отец и сын просидели в купе за самоваром до утра. Отец был полон нежности и заботы.

— Нога после ранения у тебя не болит? — спрашивал он. — Контузия не дает о себе знать? Контузия — вещь опасная. Снаружи ничего не видно, а человек не находит себе места. А как у тебя с теплыми вещами?.. Вот обожди, нам выдали. — И достал комплект трофейного шерстяного белья.

Наверное, потому, что он впервые видел сына взрослым и не успел привыкнуть к этому, Петр Исидорович разговаривал с ним так, будто Аркадий еще оставался маленьким. Петр Исидорович сознавал нелепость такого обращения, а поделать ничего с собой не мог. И Аркадий Петрович по этому поводу снисходительно улыбался.

— За семь с половиной лет, что я служу в армии, — сказал Петр Исидорович, подкладывая сыну тушеное мясо с картошкой, — я потерял и молодость, и здоровье, и дорогих мне товарищей, вместе с которыми начинал воевать еще в германскую. Но самая главная моя потеря, что я прожил эти годы без вас, не видел, как рос ты и девочки. Если бы мне позволили, я бы отправился с тобой утром в Ужур. Я бы согласился служить при тебе писарем, только бы нам не разлучаться. Но пока мое прошение дойдет до начальства и вернется обратно, тебе уже пора будет ехать в академию.

...Думая на расстоянии об отце, Аркадий Петрович представлял себя маленьким, а отца большим, умудренным и сильным. На самом деле он, Голиков, вырос. Отец же, хотя и оставался еще деятельным и крепким, заметно постарел. В нем появились заботливость и суетливость тети Даши. И Аркадий Петрович не стал рассказывать отцу и половины того, что собирался, мечтая выговориться.

Странно: Голикову казалось теперь, что он много старше отца.

Из Иркутска Голиков уехал в Красноярск. Оттуда местный поезд привез его на станцию Глядень. Железная дорога здесь кончалась, и до Ужура пришлось тащиться подводой.

Места, в которые попал Голиков, назывались Хакасией. Тут испокон веков жил трудолюбивый народ, обликом и обычаями похожий на монголов. В основном это были полукочевые скотоводы. Голиков видел по дороге деревянные восьмиугольные юрты, отары овец, косяки коней.