Борис Камов - Мальчишка-командир

Аркадий закончил свою речь и вытер лоб. Стоял легкий мороз, но лоб у него был совершенно потный. Он не знал, что получится из его речи. Но промолчать он тоже не мог.

Долго никто не произносил ни слова.

— Нету здесь шкурников, — сказал один. — Зря говоришь, командир. А ботинки дели между нами, как знаешь. Мы тебе доверяем.

Под вечер стало известно, что утром полк идет в наступление. На возах доставили боеприпасы, хлеб и табак, сало по двойной норме и обещали подвезти на рассвете горячую кашу и чай.

Голиков знал: перед боем на случай ранения в живот лучше не есть, но объяснять это было бесполезно, аппетит у всех был неутолимый. И комвзвода пошел на хитрость: велел раздать утренний паек с вечера, полагая, что красноармейцы не вытерпят и съедят его перед сном. Тогда на рассвете им достанется только каша из крупно помолотого зерна и чай.

Закончив приготовления к завтрашнему бою, Голиков в одиннадцатом часу отправился проверить посты, а затем начал обход домов, где квартировали его бойцы. Подойдя к крыльцу избы, где он проводил беседу о мнимых заветах дедушки, Голиков услышал через стекло громкий голос неутомимого болтуна Демиденко:

— Когда мы с Актрысовым болтались в лесу, у нас тоже был один молоденький, из офицеров. Любил он по вечерам возле костра про храбрость рассказывать. Особенно если на огонек женщины собирались. А как пошлют его на задание, он за чужие спины...

— Ты это к чему? — перебил Демиденко низкий неприязненный голос.

— Да так, — осекся тот.

Голиков не стал дожидаться конца объяснений. Громко хлопнув отсыревшей дверью, которая плохо закрывалась, он вошел в избу. Красноармейцы вскочили — кто с лавок, кто с печи. Один Демиденко — в несвежей рубахе — сидел за столом при свете каганца.

С появлением командира он тоже встал, но посмотрел исподлобья, желая понять, слышал ли командир его высказывание. Голиков сделал вид, что не имеет представления о разговоре.

— Я хочу сообщить, — произнес он, — что утром нам обещана поддержка... Какая именно — сказать не имею права... Но обещана. Так что отдыхайте спокойно. — И ушел задумчивый.

Он бы никому в этом не признался, но самолюбие его было таково, что он болезненно переживал не только свои недостатки и уже совершенные промахи. Он бледнел при одной только мысли, что кто-то подумает, что он может промах совершить.

Рано утром, едва красноармейцы покончили с кашей и остывшим чаем, началась артподготовка. Было видно, что за полем, где позиции белых, вздымаются столбы земли, темного дыма, куски раздробленных деревьев и каких-то строений. Теперь следовало ждать ракету.

Взвод Голикова расположился за сараями и конюшней на краю села Улла. Рассыпав поленницу, красноармейцы сидели на нерасколотых чурбаках. Они молчали, посасывая цигарки с таким самосадом, что у Голикова на расстоянии начало першить в горле от табачного дыма...

Закончилась артподготовка. В небо взметнулись три красные точки. Они повисли в воздухе, лопнули, рассыпались на красное, нарядное крошево. Взвод разом поднялся. Бойцы защелкали затворами. В небе опять, словно торопя, вспыхнула ракета. На левом фланге раздалось негромкое «ура». Казалось, это дети играют в войну. На самом деле полк подымался в атаку.

Бойцы Голикова оглянулись, ожидая команды, чтобы тоже закричать «ура» и побежать через поле. И обнаружили, что командира нет. Все видели, он только что был рядом с ними. И вот — исчез!

— Я предупреждал! — победоносно оглядывая товарищей, заявил Демиденко. — Я этих антилегентов-болтунов знаю. Я их бачил!

— Чтоб ты сдох, Демиденко! — зло выкрикнул кто-то, будто Демиденко был виноват в исчезновении командира. — Веди тогда сам — вишь, все идут.

— Нет! — испугался Демиденко. — Я в командиры не хочу.

И в этот момент раздалось:

— Взвод! Слушай мою команду — за мной!

Откуда-то сбоку, из-за копен соломы, появился Голиков. Он был верхом, без седла, на рыжей крестьянской лошаденке с округлым, от сена раздувшимся брюхом. Обеими руками Голиков держался за короткую уздечку. Ноги без стремян беспомощно, по-мальчишески болтались. Было впечатление: если лошаденка сейчас припустит или взбрыкнет задом, командир свалится с ее широкой спины.

— Ура! — закричал Голиков. — За мной!

Он выхватил шашку и несильно, плоской ее стороной, ударил по крупу лошаденки. Та нехотя тронулась с места.

— Ура! — несмело, но обрадованно подхватил взвод, и бойцы начали выбегать из-за сараев.

За сараями начиналось слегка присыпанное снегом поле. По нему слева и справа, будто бы не спеша, передвигались фигурки людей. Голиков протрусил вперед и остановился, поджидая своих бойцов. На прибеленном поле его лошаденка выглядела огненно-рыжей. Взвод прибавил шагу.

Не желая возвращаться и в то же время не имея терпения стоять на месте, Голиков поскакал влево, вдоль наступающей цепи. И в эту минуту о себе напомнил противник. Раскатился дробный винтовочный залп, в стрельбу торопливо включился пулемет. За ним — второй.

— Брось коня, брось! — закричали Голикову со всех сторон красноармейцы.

Но Голиков не для того выпрашивал поздно вечером коня, чтобы в самую главную для себя минуту бросить. А минута была главной. Он вел бывших дезертиров в первый бой, и люди должны были видеть, что он не боится. На самом деле он, конечно, боялся. У него было ощущение, что винтовки и пулеметы белых направлены только на него (и это в немалой степени соответствовало истине). Но сползти с рыжей лошаденки означало бы подтвердить то, что он желал бы опровергнуть. Никто не должен был усомниться в его храбрости. И он не должен был усомниться в себе тоже.

И Голиков повернул — на этот раз вправо — и опять промчался перед строем наступающих и убедился, что взвод его спешит изо всех сил. Голиков успокоился и, полный благодарности, совсем не начальственным голосом крикнул:

— Скорей, товарищи, скорей! Белые еще не очухались!

Но лучше бы он этого не говорил. Со стороны белых ударила пушка. Снаряд разорвался над теми сараями, где несколько минут назад прятался его взвод. Снаряд лопнул, не долетев до земли, оставив в воздухе белый, похожий на цветок одуванчика дымок. Это была шрапнель.

Голиков снова забеспокоился и опять крикнул:

— Быстрее, товарищи, быстрее!

Слова относились уже не только к его бойцам, но и ко всем остальным, потому что разрозненные группы слились в одну, неровную, редкую, но уже неудержимо катившуюся цепь. Ощущая тревогу за целый полк, Голиков промчался вдоль ломкой линии наступающих, потому что с лошадиного крупа он увидел то, чего еще не знали красноармейцы, — в окопы белых вливались новые солдаты. И Голиков закричал, обращаясь ко всем: