Борис Камов - Мальчишка-командир

— Молодец, — негромко обронил хирург.

Голиков поймал на себе слегка обеспокоенный, но теперь улыбающийся и подбадривающий взгляд молоденькой медсестры. И ему было уже не так стыдно за свою наготу и распятость.

Тут хирург сделал быстрое и точное движение. Острый невидимый огонь прожег ногу. Голиков не ждал этого, рванулся, и полотенце, которое держало его туловище и руки, то ли развязалось, то ли лопнуло. И Аркадий сел на столе.

— Да привяжите вы его! — рассерженным голосом крикнул хирург, отходя от стола и высоко держа длинные изогнутые ножницы с зажатым в них куском окровавленного бинта.

Медсестры мигом опрокинули Аркадия на пришибленную спину и сильными, жесткими руками снова привязали к столу. Но благодетельная боль, которая, как думалось Голикову, свидетельствовала о том, что гангрены нет и ампутация не нужна, была теперь невыносима. Она разлилась по всему телу, заполнила все уголки его существа. И от нее не было спасения — возможно, потому, что от рывка растревожилась спина.

И снова беспощадный огонь прожег насквозь ногу, будто в рану с обеих сторон натолкали раскаленных углей. И Голиков потерял контроль над собой. Он начал рваться вон из пут, хотя обе сестры держали его. Скорей всего, он бы вырвался, но словно издалека донеслись слова:

— Все. Теперь все. Вы держались молодцом.

Огонь в растревоженной ране начал угасать. Ногу забинтовали и развязали полотенца. Прямо перед собой Аркадий увидел нежное девичье лицо под накрахмаленной косынкой, милую родинку возле рта и огромные, испуганные глаза с мокрыми ресницами. От девушки исходил тонкий запах земляничного мыла.

«Она плакала?» — вяло удивился Голиков. Сил его достало только на то, чтобы чуть слышно произнести:

— Извините... спасибо.

Два санитара привезли его на каталке в палату, осторожно переложили в постель и исчезли.

— Покушай, — предложил сосед с дощечкой.

Аркадий помотал головой и показал глазами на поильник. Сосед поднес носик к распухшим губам Голикова. Аркадий сделал несколько глотков и закрыл глаза: он устал, но еще больше ему хотелось побыть одному.

Двое суток Голиков прожил спокойно. Ноге полегчало. Когда делали перевязку, он своими глазами увидел, что припухлость спала, синюшность почти исчезла.

— Вот и славно, — сказал хирург, — пойдете скоро танцевать кадриль и польку.

А ночью в голени снова появился жар. Час от часу он усиливался, будто прямо на койке развели костер и подбрасывали в него ветки. Жар становился нестерпимым, а Голиков еще надеялся, что все, быть может, пройдет само...

Всю жизнь скрывая это, Аркадий побаивался врачей и с опаской относился к хирургическим инструментам. Наверное, его натура, унаследованная в первую очередь от предков-землепашцев, восставала против вмешательства в нее. А теперь перед внутренним взором Аркадия неотступно поблескивала никелированная пила с мелкими наточенными зубчиками.

Лежа на кровати и каждые несколько минут пытаясь найти такое положение, когда бы ногу меньше пекло, Голиков думал и о том, что мог бы сейчас быть дома, преспокойно учиться в школе, бегать в синематограф Рейста, а вечерами сидеть за книгами при свете лампы с уютным зеленым абажуром. И он бы слышал, как в кухне, готовя чай, звякает ложечками и рассказывает что-то смешное мама. И у него бы, Аркадия, ничего не болело, и он бы не ощущал такого одиночества, как сейчас, и такой заброшенности, от которых хотелось плакать, но плакать было нельзя.

Боль в ноге стала невыносимой. И хотя Голиков молчал, все еще уповая на чудо, сосед с покалеченной рукой заметил, что мальчишке плохо. Аркадий сделался пунцовым, тяжело дышал, с шумом вбирая и выталкивая из легких воздух.

Сосед вышел из палаты и вернулся с пожилой медсестрой. Женщина откинула одеяло, взглянула на ногу, и через четверть часа Аркадий уже лежал на операционном столе, ощущая знакомый холод мраморной доски. Операционная была пуста. Последние дни, Аркадий это слышал, спешно выписывали всех выздоравливающих: ждали эшелон раненых — на фронте началось наступление.

Бадмаев, по счастью, был дежурным. При сильном свете электрической лампы с белым рефлектором он с невозмутимым, смуглым лицом Будды рассматривал разбинтованную голень. Она распухла. Нога и брошенный в таз бинт издавали сладковатый запах. Легким, бережным прикосновением сильных, чутких пальцев хирург ощупал припухлость.

— Больно?

— Вообще-то больно... то есть печет...

— Еще раз прокипятить инструменты? — строгим, безразличным голосом спросила медсестра. Она стояла возле плоской никелированной кастрюли в углу операционной и внимательно следила за разговором.

— Клеопатра Никитична, — произнес Бадмаев, которому не понравился вопрос, — я еще днем заказал медикаменты. Их не доставили?

— Склад закрыт... а медикаменты уже не помогут...

— Что здесь поможет, — спокойно, не оборачиваясь, произнес хирург, — решать мне. Поэтому прошу вас немедленно разбудить заведующего аптекой и забрать у него заказ. Я вас жду... Вот что, Голиков, — сказал Бадмаев, когда за медсестрой закрылась тяжелая дверь. — Я сделаю еще одну попытку спасти вам ногу. Только, простите, сегодня без наркоза нам уже не обойтись.

Бадмаев быстро поднес к лицу Голикова вату, которая издавала приятный и свежий эфирный запах. Внезапно запах сделался тревожно-удушающим. Голиков хотел отвести руку хирурга и не успел.

Ему показалось, что он со столом куда-то проваливается, но вместо мрачного подвала, о котором в госпитале избегали говорить, Голиков попал в бескрайний простор, и его понесло ввысь, к ярким, дружелюбно поблескивающим звездам.

Он сразу увидел у себя над головой Большую Медведицу. Она оказалась так близко, а звезды, из которых она составлена, такими крупными, что Голиков даже протянул руку, чтобы коснуться Полярной звезды. Он любил ее. Она несколько раз выручала его, когда он в темноте, в незнакомом для него месте сбивался с пути.

Коснуться Полярной звезды ему не удалось. Она была выше, чем он думал. Но он задел Большую Медведицу. Пунктирно очерченный звездами ковш ее вдруг сделался сплошным, металлическим, кованым. Он стал похож на медный таз, в котором тетя Даша варила варенье. Ковш медленно наклонился, из него полилось на больную ногу кипящее сверкающее расплавленное серебро, из которого, надо полагать, и отливали звезды.

Голиков чувствовал, как жидкий металл прожигает насквозь ногу. Он хотел ее отдернуть или отвести ковш рукой, но ему не удалось ни то ни другое. И расплавленные звезды продолжали разливаться нестерпимым жаром по ноге. Когда он уже собрался крикнуть, горячий поток из ковша Большой Медведицы начал остывать, превратился в облако пара. Ковш вернулся на место и снова рассыпался на звезды. А Голиков со своим операционным столом опять полетел куда-то вниз. От стремительности полета на миг даже остановилось сердце. И Голикова целиком поглотила мгла.