Борис Камов - Мальчишка-командир

— Бегом, товарищи, бегом!

И бойцы, которые и без того не стояли на месте, поудобней перехватив трехлинейки со штыками, быстрее заковыляли по полю, оступаясь на твердых комьях. И еще Голиков увидел, что над его взводом пыхнул дымок. «Пристрелялись, сволочи!» — успел подумать он. Раскатился взрыв. И двое бойцов неловко повалились.

«Ранены? Убиты? Кто это?» — снова подумал он. Голова работала как бы сама по себе, подмечая, регистрируя, делая выводы, но не включая эмоции, которые сейчас могли только помешать. Разглядеть, кто упал, он не успел.

В следующий миг белоснежный парашют шрапнели раскрылся справа от Голикова, метрах в двадцати от него. Но треска разрыва он не услышал. Звуки пропали, исчезли, отсеклись, как в воде, когда он нырял на глубину. И как на глубине, ему остро надавило на перепонки, словно в уши засунули отточенные карандаши. Одновременно его ударило по ноге, а смрадный дым, пахнущий серой и еще какой-то гадостью, набился в легкие и горло. Он понял, что задыхается, что умирает.

Над головой было небо, полное чистого воздуха — сельского, морозного, которым так хорошо и радостно дышать, а он среди этой воздушной беспредельности умирал от того, что не может его глотнуть. Легкие забило, залило чем-то, что не пускало и уже не пустит воздух.

«Я умираю», — понял он. И на миг увидел себя словно со стороны — с выпученными глазами, разинутым ртом и красным от напряжения, но уже синеющим лицом.

В этот момент тугая волна воздуха, похожая на морскую, будто листок с ветки, сорвала его с лошадиной спины и вознесла вверх. И он в своей широченной шинели распластался и завис над землей.

Так в детских своих снах он часто парил над Арзамасом, раскинув в стороны руки и плавно, легчайшим их движением меняя направление полета и высоту. В этих снах он возносился выше купола Воскресенского собора и, уж конечно, выше колокольни и видел перед собой весь город — с извилистой Тёшей, березовым перелеском и игрушечно-маленьким реальным училищем, из окон которого, казалось ему во сне, его, разумеется, все видели. И еще во сне он думал, что эта способность летать и управлять в воздухе своим телом останется у него навсегда.

...Голикову показалось, что с того мгновения, как рванула шрапнель, прошло много времени, а скользнули всего лишь две-три секунды. Он услышал запоздалый дробный грохот разрыва и сумел выдохнуть из легких набившийся туда тротиловый дым. Тугая воздушная подушка, которая вознесла его над полем и держала на высоте, обмякла. Земля потянула Голикова за полу шинели вниз. От скорости, с которой он падал, у него захватило дыхание, живот поджался к позвоночнику. Он еще успел подумать, что к нему вернулась возможность дышать, но что падает он плохо — спиной, а способность управлять в полете своим телом у него начисто пропала.

Острые, оледеневшие комки земли вонзились в позвоночник и в бок. Теряя сознание от боли, он еще успел встревожиться, что обезумевшая от страха рыжая лошаденка его сейчас затопчет. И последнее, что он успел увидеть, были копыта со стершимися подковами (на передней левой подкова лопнула пополам). Но лошаденка, несмотря на испуг, совершила немыслимый для ее стати прыжок и не задела своего недавнего седока...

Вместе с болью на Голикова навалилась безмерная, невыносимая усталость.

Из повести «ШКОЛА»

«...Это ничего, — подумал я, — это ничего. Раз я в сознании — значит, не убит... Раз не убит — значит, выживу».

Пехотинцы черными точками мелькали где-то далеко впереди...

Струйки теплой крови просачивались через гимнастерку. «А что, если санитары не придут и я умру?» — подумал я, закрывая глаза.

Большая черная галка села на грязный снег и мелкими шажками зачастила к куче лошадиного навоза, валявшегося неподалеку от меня. Но вдруг галка настороженно повернула голову, искоса посмотрела на меня и, взмахнув крыльями, отлетела прочь.

Галки не боятся мертвых. Когда я умру от потери крови, она прилетит и сядет, не пугаясь, рядом.

Голова слабела и тихо, точно укоризненно, покачивалась. На правом фланге глуше и глуше гудели взрываемые снежные сугробы, ярче и чаще вспыхивали ракеты.

...Думалось: «Чубук жил, и Цыганенок жил... Теперь их нет, и меня не будет».

После неудачного покушения на него у Стригулинских номеров, после боев под Киевом, где погибло девять из каждых десяти его товарищей, Голиков в свои пятнадцать лет еще больше поверил в то, в чем не сомневался с детства, — что он никогда не умрет. То есть вообще-то он понимал, что смерть когда-нибудь настигнет и его, но был убежден, что это случится так не скоро, что об этом не стоило и думать.

Он верил в свою исключительность, словно кто-то незримый постоянно оберегал его. И вот оказалось, что он смертен, как все. Сначала он чуть не задохнулся снарядным дымом. А теперь жизнь вытекала из него по капле вместе с кровью...

Голиков не мог потом со всей достоверностью сказать, было ли это наяву или привиделось ему в горячке. Будто бы он лежал, укрытый овчинной шубой на сене в пошевнях [4] Пошевни — широкие сани, обшитые внутри дубом. , а кругом толпился его взвод, и бородатые мужики, бывшие дезертиры и лесные бандиты, плакали.

Прибежал Демиденко. Из-под серой его папахи выглядывал край бинта. Вид у него был расстроенный. В руках он держал литровую бутылку молока, заткнутую капустной кочерыжкой. Бутылку он поставил в угол саней, у изголовья, и будто бы Актрысов ему сказал:

— Бутылку молока и я достану. А ты мне командира такого достань. Раззадорил мальца, сволочь. Вот он тебе и доказывал.

И будто бы Демиденко совсем не нахальным голосом отвечал:

— Да я ж не думал, что он меня услышит. И совсем про другого человека говорил.

Но тут сани скрипнули, и снова мохнатые лапы закрыли Аркадию глаза.

Голиков очнулся в просторной палате со сводчатым потолком. Пахло табачным дымом, йодоформом, несвежим бельем и еще чем-то, что исходит от ран и бинтов. Стоял негромкий гул неразборчивых голосов, в который вплетались легкие, сдерживаемые стоны. На них, похоже, никто не обращал внимания. И еще он заметил, что звуки доносятся до него только слева. Он испуганно приложил руку к правой стороне головы — она оказалась забинтована.

Усатый, в летах сосед заметил, что Аркадий открыл глаза, ощупывает голову и шевелит пересохшими губами. Сосед поднялся со своей койки. Стараясь не потревожить раздробленную руку (он ее носил на фанерной дощечке, которую широкая марлевая перевязь удерживала на уровне груди), сосед взял с тумбочки между койками поильник с длинным носиком и поднес ко рту Голикова.

По-детски чмокая, Аркадий сделал несколько торопливых глотков. Струйка тепловатого чая, пахнущего вареной морковкой, залила ему подбородок и грудь. И вдруг он дернулся, будто в него из поильника выстрелили: ворвалась боль. Она охватила правую сторону головы, но даже на фоне этой боли он ощутил злые, острые, ни на что не похожие уколы и щипки в глубине уха. (Позднее узнал: при падении он ушиб голову, а взрывная волна разорвала барабанную перепонку.) Вдобавок ныли спина и позвоночник. Но сильнее всего болела правая нога, точно в икроножную мышцу воткнули раскаленный прут.