Борис Камов - Мальчишка-командир

Аркадий с тревогой ощупал ногу. Она свободно гнулась в колене, но распухла и по ощущениям была как чужая.

«Что с ней? — пронеслось в мозгу. — Пуля, осколок? Или все уже вынули и надо немного потерпеть?»

— Рана сквозная, — сказал сосед, заметив, что Аркадий ощупывает голень. — Но доктору она не нравится. Он это говорил другому доктору и сказал ученое слово. Я не запомнил. Вроде боятся, чтобы не появился «антонов огонь».

Голиков знал это ученое слово: «гангрена». Омертвение тканей. От испуга у него пропала боль.

— Доктор у нас замечательный, — продолжал сосед. — Не то Батаев, не то Балтаев. Он киргиз или бурят. И делает, сказывали, такое, чего не умеют другие. У них целая семья — и все врачи. Вроде бы дядя его лечил даже царя и его сына. А теперь они разошлись. Дядя неизвестно где. А племянник его, значит, пришел к нам, на нашу сторону.

Боль не возвращалась. Голиков хотел думать, что он во сне просто неловко задел ногу, и оттого она разболелась, и что врач — его фамилия была Бадмаев, это была известная в медицинском мире фамилия — ошибся. И все скоро пройдет.

— А чем закончилось наступление под Уллой? — спросил Аркадий.

— Где, где? — удивился сосед.

— Под Лепелем, в Белоруссии.

— У-у, милок, ты ведь в Воронеже. Тебя сколько дней везли, а ты все не просыпался. Видать, тебя сильно о землю стукнуло. Об этом доктор тоже говорил.

...Он так и не узнал, чем закончился бой, кто его подобрал и кого поставили взводным. А еще Голикова мучила совесть: он обещал после боя вернуть лошаденку. Даже оставил в залог свои карманные часы, но не успел никого предупредить: если что с ним случится, то чтобы лошаденку отвели к хозяевам. Оставалось надеяться, что ее не задели ни осколок, ни пуля и она сама отыскала дорогу домой.

В операционную Голикова забрали в тот же день после обеда. В длинном зале, вполне пригодном для балов и танцев, было шесть или семь столов. Возле каждого, склонясь, стояли люди в халатах. Изредка раздавалось непонятное слово, брякало железо о железо — это врачи отбрасывали ненужный инструмент.

Лежа под простыней на холодной мраморной доске операционного стола, Аркадий старался не вникать, чем заняты хирурги слева и справа от него. Неподалеку, в углу, где было оборудовано нечто вроде кухни и на газу кипятились инструменты в никелированных кастрюлях, две медицинские сестры — одна постарше, с сумрачным, недобрым лицом, другая совсем молоденькая — укладывали щипцами блестящие предметы в продолговатые металлические коробки.

Голиков отвернулся, не желая смотреть и думать, что и для чего они достают, снова увидел весь зал, и глаза сами собой выхватили три главных цвета операционной: простынно-белый, бордово-красный и клинковый — цвет хирургических инструментов. И тогда он стал глядеть в потолок, но и своды были простынно-белые. «Хоть бы нарисовали что на потолке или повесили какие картины, — с тоской подумал он. — Рисуют же в церкви».

— Вам нехорошо? — Возле Аркадия стояла молоденькая медсестра. — Дать воды?

— Нет, ничего. Это я так, — слегка оторопел Аркадий, но воды с легким дурманящим запахом выпил. И ему стало спокойней — только не от капель, а от того, что рядом был живой человек без всякого железа в руках.

— Дайте я вам пока разбинтую ногу, — предложила девушка и стала снимать повязку.

От ноги пошел тяжелый запах. Стыд за этот запах перед девушкой во всем белоснежном и испуг от того, что этот запах мог означать, заглушили боль в голени. Сестра холодной влажной марлей, намоченной в спирте, протерла кожу вокруг раны.

Несмотря на боль в спине, от которой он готов был заорать, Голиков приподнялся на локтях. Придерживая подбородком простыню, чтоб она не сползла, он взглянул на свою ногу. Сосед не ошибся. Рана действительно была сквозная. Два ровных, круглых полузатянувшихся отверстия темнели с обеих сторон икроножной мышцы. Пуля, скорей всего, не задела кость, но при этом нога между коленом и лодыжкой была воспалена, а возле отверстий краснота переходила в синеву.

Голиков, закрыв глаза, со стоном опустился на ровный мрамор. Спине стало легче, но появилась дурнота. Девушка опять дала ему воды с растворенными в ней каплями. А когда он открыл глаза, возле него стоял хирург — среднего роста, лет тридцати, с крупной головой и умным, волевым лицом. Протерев руки спиртом, который прямо в ладонь налила ему сестра, хирург сказал:

— У вас, Голиков, тяжелая контузия головного мозга — от взрыва и падения. («Он знает меня?!» — удивился Аркадий.) Дать наркоз вам я не могу. Отложить операцию тоже.

Голиков увидел, что вторая сестра, постарше, вынимает из автоклава никелированную пилу.

— Ампутация? — Аркадий опять приподнялся на локтях. — Будете пилить ногу?..

— Нет, — спокойно ответил врач. — Почищу рану. Вас перевязывали в полевых условиях. И она воспалилась. Спирту выпьете? Глоток спирта я вам дать могу.

Молоденькая сестра протянула мензурку зеленоватого стекла, в которой колыхалась бесцветная жидкость. Голиков покраснел и жестом показал, чтобы рюмку убрали. Не только спирта — он еще не пил в своей жизни и вина, хотя на Украине было разливанное море самогонки, и он сам не раз крушил топором самогонные аппараты и трехведерные бутыли с водкой.

На спокойном, непроницаемом лице хирурга чуть двинулись брови.

— Тогда немного потерпите, — мягче и теплее произнес он. — Я постараюсь быстро. — И добавил, повернувшись к молоденькой сестре: — Привяжите его.

Голиков хотел сказать: «Не надо!», но промолчал. И его привязали широкими льняными полотенцами к столу, к специальным кольцам под доской. И он лежал, окончательно подавленный тем, что его опутали, как брыкливого теленка.

За время службы в армии он привык полагаться на свою силу воли, которая позволяла не кланяться каждой пуле. В пятнадцать лет (шестнадцать ему должно было исполниться через месяц с небольшим) он уже прослыл человеком рисковым, но с холодной головой (хотя порою делал глупости). Однако объяснять все это, лежа под короткой простыней, было вдвойне унизительно. И он принял окончательное решение: «Пусть делают что хотят — только пилить ногу я не дам».

И он лежал не шелохнувшись, то есть даже не делая попытки шевельнуть рукой или ногой, пока хирург промывал ему рану снаружи. Правда, молоденькая сестра чистым тампоном вытерла струйку крови, которая побежала из прокушенной губы.

Голиков уговаривал себя, что боль невелика, что она становится слабее. И даже загадал: если он перетерпит и не издаст ни звука, то все обойдется без пилы.

Блеск и негромкое звяканье инструментов, сосредоточенное лицо хирурга, делающего привычную работу, белая косынка и проворные руки медсестры — все это переместилось как бы за незримую стеклянную перегородку. И он, к собственному удивлению, обнаружил, что боль в самом деле стала вполне терпимой. Голиков сбросил напряжение, мышцы расслабились.