Борис Камов - Мальчишка-командир

...Через несколько дней Аркадий начал ходить на костылях по палате и даже по коридору. Сначала это ему плохо удавалось: костыли разъезжались, и он не мог далеко отойти от палаты. А когда, наконец, почувствовал себя вполне уверенно, захотел показать, что он уже сам ходит, хирургу, которого давно не видел: перевязки ему теперь делали сестры.

Голиков спустился на второй этаж. По коридору шла Клеопатра Никитична.

— Здравствуйте, — обрадовался он ей. — Видите, я уже хожу.

— Поздравляю, — холодно ответила она.

— А доктор Бадмаев здесь?

— Его нет.

— А когда он дежурит?

— Доктор Бадмаев теперь служит в другом госпитале, — ответила она, не поднимая глаз, и прошла мимо.

Из неоконченной повести «ОБЫКНОВЕННАЯ БИОГРАФИЯ»

«В Воронежском военном госпитале я пролежал три недели. Рана еще не совсем зажила, но за последние дни прибывало много раненых... Мест не хватало.

Мне выдали пару новых, пахнущих свежею сосною костылей, отпускной билет и проездной литер на родину, в городок Арзамас.

Я надел новую гимнастерку, брюки, шинель, полученные взамен прежних — рваных и запачканных кровью, и подошел к позолоченному полинялому зеркалу. Я увидел высокого, крепкого мальчугана в серой солдатской папахе — самого себя с обветренным похудевшим лицом и серьезными, но всегда веселыми глазами...

Я отвернулся от странного зеркала и почувствовал, как легкое волнение покачивает и слегка кружит мою только что поднявшуюся с госпитальной подушки голову. Тогда я подпоясался. Сунул за пояс тот самый давнишний маузер... и, притопывая белыми, свежими костылями, пошел потихоньку на вокзал. Там спросил я у коменданта, когда идет первый поезд на Москву.

Охрипший суровый комендант грубо ответил мне, что на Москву сегодня поезда нет, но к вечеру пройдет на Восточный фронт санитарный порожняк, который довезет меня до самого Арзамаса. И еще сердитый комендант дал мне записку на продпункт, чтобы выдали мне хлеб, сахар, селедку и махорку в двойном размере — как отпускнику-раненому.

Хлеб, сахар и селедку я положил в вещевой мешок, а махорку отдал на вокзале одному товарищу, который был еще раньше ранен и теперь опять возвращался на фронт.

...Около года я не получал писем от матери. Сам я написал ей за это время два или три коротеньких письма, но адреса своего сообщить ей не мог, потому что в то время полевых почтовых контор еще не было... А из госпиталя, из Воронежа, я не писал нарочно — чувствовал, что мать, узнав о моей ране, только без толку расплачется и разволнуется.

...Поезд прорвался мимо полустанка Слезевка. Впереди мелькнули бесчисленные церкви и монастыри Арзамаса... так что я теперь мог уже различить и широкую гору собора, и тонкую, как мечеть, колокольню Благовещенской церкви, и даже старую пожарную каланчу.

Тогда поезд завернул влево и ушел в лес, в тот самый детский лес, в котором мне были знакомы каждый бугорок, каждая поляна и каждая ложбина.

Кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся.

Передо мной стояла красная сестра с поезда.

— Приехали, — мягко сказала она. — Сойдешь — постарайся найти лошадь. А если не найдешь, то иди потихоньку и чаще отдыхай».

Когда Аркадий вышел из вагона, он не увидел на привокзальной площади ни одного извозчика. До дома километра четыре. Одолеть их с простреленной ногой было нелегко. Но ничего иного не оставалось. Голиков поправил вещевой мешок и пошел по гладкой накатанной дороге. Он шел потихоньку, а ему хотелось бежать, но, когда он пробовал ускорить ход, костыли скользили по обледенелым колеям или проваливались в снег, а простреленная нога начинала неметь и стыть.

— Эй! — услышал он вдруг позади себя окрик, скрип саней и мягкий стук копыт.

Посторониться было некуда, а сворачивать в сугроб Аркадий не хотел. Тогда он рассерженно обернулся и, опираясь на костыли, встал посреди дороги. С саней соскочил подводчик, подошел к нему и сказал смущенно:

— Садись, солдат, подвезу.

Аркадий забрался в сани.

— С какого фронта? — спросил подводчик.

— Александр Алексеевич, — ответил, улыбаясь, Аркадий, — вы меня не узнаете?

— Голиков? — вскрикнул подводчик. — Вы ранены? И серьезно?

— Нет, ничего. А это, — он ткнул рукой в костыль, — пустяк, это временно.

Подводчиком был учитель истории. На своих уроках он ровным голосом рассказывал о мощи Российского государства, а теперь вез на подводе раненого большевистского мальчишку, которого всего два года назад учил тому, что великая империя, где уже триста лет правит династия Романовых, непобедима.

Аркадий поднялся на крыльцо и вошел в дом. Из полутьмы прихожей он увидел, что сестры сидят за обеденным столом и делают уроки. Ни мамы, ни тети Даши с ними не было.

— Кто там? — сильным грудным голосом произнесла Наташа.

— Сестришки, это я!

Девочки сорвались с мест, выбежали в прихожую и завизжали.

— Вы чего? — испугался он.

— Да, ты на костылях! — ответила Катюшка.

— Это ненадолго.

Лишь после того как Аркадий прислонил костыли к стене, снял с себя мешок и повесил шинель, девочки успокоились. Первой ему на грудь кинулась зареванная Талка. Он расцеловал ее мокрые щеки. За ней виновато и несмело подошли Катя и Оля.

— А мама где, тетя Даша?

— Мама скоро придет, — ответила Катюшка, — а тетя Даша в очереди: конину дают.

— Тогда вот что: засунь-ка ты, Катюша, мои костыли куда подальше.

Аркадий прохромал в столовую и сел на диван. Талка, поймав в его глазах беспомощное выражение, кинулась к нему и помогла снять сапог с больной ноги. Второй сапог он легко стащил сам и блаженно растянулся на диване.

Рядом, только протянуть руку, был обеденный стол. За ним Аркадий до ухода в армию готовил уроки. На подоконнике тускло поблескивала керосиновая лампа с зеленым абажуром, та самая, о которой он вспоминал в госпитале. Лампа была для него маяком и символом дома. Теперь по вечерам при ее свете готовили уроки девочки.

Кто-то пробежал мимо окон, хлопнула входная дверь.

— Аркаша приехал?! — раздался мамин голос, в котором слышались и радость, и тревога.

— Приехал... отдыхает... — вразнобой ответили сестры.

Остановясь на пороге комнаты, Наталья Аркадьевна настороженно оглядела сына, догадываясь, что с войны просто так не приезжают. Но, увидя, что вроде бы он цел, она подбежала, опустилась на колени и, взяв холодными с мороза руками его голову, дрогнувшим голосом сказала:

— Похудел, побледнел. А вырос-то, а вырос-то! Да встань ты! Дай я на тебя посмотрю...

— Мне, мама, неохота вставать... Я бы, пожалуй... да у меня нога немного побаливает...

— Ранен? — тихо спросила она.

— Немножко.

Наталья Аркадьевна провела рукой по бритой голове сына, прижалась щекой к его щеке. И Аркадий почувствовал себя маленьким и совершенно от всех невзгод защищенным, будто еще продолжалось детство и он никуда не уезжал.