Эдвард Резерфорд - Русское

Рассуждения сына удручали Никиту, он не верил, что из этих умствований будет толк, но Евдокия, слушая такие речи, просто приходила в ярость.

– Бог сотворил мир, – предостерегала она сына, – а если вы собираетесь Божий мир пересотворить, то это гордыня, и больше ничего, скажу я тебе. Ты и твой царь – нечестивцы.

И к великой своей печали, Прокопий обнаружил, что мать отдаляется от него.

Как ни странно, все трое участников этого спора были глубоко и равно русскими людьми: Евдокия, с ее религиозным консерватизмом; Никита, полагавшийся на волю судьбы; и, может, даже более остальных – молодой оптимист Прокопий. Поскольку, увидев западный мир с его жизненным укладом и даже не постигнув его сложных основ, Прокопий был убежден, что могущественный предводитель титаническим усилием способен насадить новый порядок, заимствовав его извне, подобно тому как крестьяне могут в один день всем миром построить избу. И эта вера остается вечной трагедией России.

Так чего же все-таки достигло посольство?

На самом деле многого. Петр захотел изучить кораблестроение: он сам и его помощники овладели этой премудростью. Он хотел иметь новое вооружение и порох, который позволяет не бить беспрестанно мимо цели, и освоить современную военную тактику, особенно в морских сражениях. Все это он получил. Проложил он и новые торговые пути.

Русская дипломатия провалилась. В то время никто не собирался воевать с турецким султаном. Но если желанию Петра пробиться к теплому морю пока не суждено было исполниться, он во время своих путешествий обнаружил, что возможны другие союзы, которые позволят ему получить доступ к еще одному торговому пути, в котором он нуждался: к Балтийскому морю на севере.

Кроме этого, посольство имело долгосрочные последствия, которые, возможно, и были самыми важными. Такие люди, как хитрый старый Толстой, вероятно, не исполнили в точности государева наказа освоить все премудрости кораблестроения, но они вернулись, обогатившись свежими наблюдениями, изучив иностранные языки и познакомившись, пусть даже поверхностно, с западным образованием и культурой. Они стали первыми русскими, обратившими свой взор на Запад, предтечей которых был советник царевны Софьи Голицын. Именно таким людям было суждено впоследствии прорубать окна в Европу.

Принадлежал ли к ним и Прокопий Бобров? Не вполне. Но даже он, хотя и не собирался класть живот на алтарь просвещения, все же увидел достаточно, чтобы понять, насколько его родина отстала от остального мира.

И это имело одно печальное последствие. Если Евдокию с сыном разъединяли ее религиозные убеждения, то и между Прокопием и его отцом тоже встала едва ощутимая преграда. И с этим ничего нельзя было поделать.

Для Никиты сын стал чужим. И не потому, что Прокопий был одет на немецкий манер и побывал в заморских странах. Никита примечал рассеянный взгляд сына, угадывал его отстраненность – и понимал, что прежнего Прокопия уже нет, ибо он знает нечто такое, что неведомо ему. Именно так смотрели на своих русских подчиненных английские и немецкие офицеры.

Он больше не русский, думал Никита. И тяжелее всего для человека, который считал себя умнее своего окружения, было вынести мысль, что втайне сын смотрит на него свысока.

Молодой человек вошел во двор, и Даниил застыл на месте.

На Прокопии была элегантная зеленая форма: облегающий камзол на немецкий манер с пуговицами сверху донизу, обтягивающие короткие панталоны и чулки. Все лицо его, за исключением аккуратных усиков, было гладко выбрито.

Конечно, давным-давно, в бытность свою казаком на Украине, когда его еще звали Быком, Даниилу приходилось видеть бритых мужчин. Но здесь, на севере, чтобы такое учудил сын Никиты Боброва!

Никита, проследив за его взглядом, улыбнулся, словно извиняясь.

– Все, кто сопровождал царя в путешествии, вернулись голобородыми, – заметил он.

– Царь собственноручно сбрил боярам бороды, – напомнил Прокопий. – Он говорит, что не потерпит при дворе устарелых людей. Он сам сказал мне это сегодня.

«Устарелые люди»! Даниил вздрогнул при этих словах. Он видел, что Евдокия дернулась, словно от пощечины, а потом отвела взгляд. Это было намеренное оскорбление.

Но Никита Бобров словно и не заметил сыновней грубости. Казалось, его занимало совсем другое. Он посмотрел на сына вопросительно.

– Ты из Преображенского?

Прокопий кивнул.

– И что же?

– Все решено. Мы получили несколько признаний. Завтра начнутся казни. – Он взял отца под руку. – Пойдемте, – сказал он, – там все расскажу. – И Прокопий увел его в дом.

Только тут Евдокия вновь повернулась к Даниилу и его маленькому семейству. И он увидел слезы у нее на глазах.

– Слава богу, – тихо всхлипнула она. – Слава богу, что вы приехали.

Постепенно до Даниила стал доходить весь ужас происходящего. Лишь зимой он наконец понял, почему его присутствие было так необходимо госпоже Евдокии. Но и сам толком не знал, чем ее утешить.

Как и объявил Прокопий, казни мятежных стрельцов начались на следующий день после приезда Даниила.

Все пошло бы быстрее, если бы не затянувшиеся допросы, которые проходили в Преображенском. Мало кто из взбунтовавшихся стрельцов готов был говорить иначе, чем под жестокими пытками.

В то время в России выбивать из узников признания кнутом было делом обычным. Применением пыток в процессе дознания не гнушались тогда повсеместно, да и сейчас такое случается, но стран, где разрешено пытать заключенных, стало гораздо меньше. Однако тут стоит сказать несколько слов о русской специфике.

Порой ошибочно думают, что знаменитый русский кнут – это обыкновенный хлыст или плетка, наподобие английской «девятихвостой кошки». Но если в английском военном флоте в прошлом столетии человек мог получить пятьсот ударов «кошкой» и остаться в живых, то одной десятой от этого числа хватило бы, чтоб человек умер под кнутом. Никита Бобров сек своих крестьян за провинности прутьями, или батожьем, а не кнутом.

Кнут плели из кожи, длиной он был примерно полтора аршина – или около метра. Он был гораздо толще, чем прут и намного тяжелее. В результате удар, который палач наносил с размаху, вкладывая в него всю силу, рассекал спину жертвы, словно железный прут. Кожа лопалась с первого же удара. Кровь и клочья мяса разлетались с каждым ударом. Если палач проходился кнутом по спине во второй раз, то рассекал плоть до костей.

Русские относились к делу со всей тщательностью: более жестоким способом было связать жертве руки за спиной и затем подвесить к балке с помощью веревки. Это значило, что человек висел перед палачом, а его плечи во время порки выскакивали из суставов. Когда жертву опускали, плечи вправляли обратно.