Эдвард Резерфорд - Русское

Она была одинока. Что у нее осталось? Тщеславный молодой любовник – ну хоть в постели ей было не одиноко. Сын, который теперь ненавидел ее и с каждым днем делался все больше похожим на покойного несносного мужа. Два обожаемых внука, которых воспитывали по ее системе. И империя. Она сохранит и укрепит ее для внуков. Все, за что бралась Екатерина, она делала основательно.

Санкт-Петербург изменился. Франция вышла из моды: даже на французские платья теперь смотрели неодобрительно. Количество газетных статей об ужасной французской заразе резко сократилось. «Слава богу, – говорили умные люди, – наши крестьяне не умеют читать». Публичные обсуждения революционной тематики были запрещены, республиканские книги – преданы сожжению, пьесы – исключены из репертуара. Во всем были виноваты философы: даже вполне просвещенные люди вынуждены были это признать. Если Екатерина была строга с другими, то не щадила она и себя; когда императрица собралась с силами взглянуть в лицо этому новому, серому миру, она с сожалением приказала убрать из покоев бюст своего старого друга Вольтера.

И разве можно винить ее в том, что свою горечь она выместила на тех, кто, по ее мнению, мог ослабить государство в эти опасные времена? Когда вольнодумец Радищев имел глупость опубликовать книгу – и это в такой момент! – открыто призывавшую покончить с крепостничеством, императрица рассердилась настолько, что ему еще повезло отделаться ссылкой в Сибирь. На что, хотела бы она знать, направлена тайная деятельность франкмасонов? Сговариваются ли они с ее сыном? А может, они в некотором роде якобинцы? Непохоже, что так, но она приказала хорошенько допросить профессора, просто чтобы все выяснить.

– России нужны верные люди, – пояснила она.

Во всем Санкт-Петербурге осенней поры Екатерины Великой не сыскать было человека более верного, чем Александр Прокофьевич Бобров.

«Якобинцы предатели», – часто повторял он. И по поводу просвещения Бобров тоже был полностью согласен с императрицей.

– Свобода слова, как и реформа, возможна лишь в условиях стабильности, – утверждал он. – Мы должны быть очень осторожны.

Ведь во всем Санкт-Петербурге не было человека более осмотрительного. Он жил теперь в скромном доме, переехав из первого квартала Адмиралтейской части в менее фешенебельный второй. Держал только тридцать слуг и редко давал обед более чем на дюжину гостей. Его коляска и выезд были весьма скромными, скромными были даже его долги. На самом деле, он почти укладывался в свой доход.

Он все еще служил статским советником. По каким-то причинам карьера его застопорилась. А с уходом старого покровителя Потемкина казалось маловероятным, что он поднимется выше. «Очень славный человек», – говорили теперь о нем, и для всякого, кто обладал проницательностью, это значило: дальше ему путь закрыт. Однако он казался вполне довольным. Он все еще питал надежды на скромные назначения в будущем, которые помогут увеличить доходы, и надежды эти были не лишены основания, ведь теперь о нем говорили и кое-что еще. «Бобров, – соглашались все, – благоразумен».

Он приложил к этому определенные усилия. С самого начала революции Александр порвал все связи с вольнодумцами. После ареста Радищева два года назад он даже поместил в журнале короткую статью, в которой указывалось на чудовищные ошибки его бывшего знакомого. К счастью, он не имел никаких контактов с розенкрейцерами с того самого дня, как отправил профессору сообщение, что покидает орден. Избегал он даже обычных масонских лож. Вероятно, его жизнь стала скучнее, но зато она была гораздо безопаснее. А какой еще она могла быть у осторожного семейного человека?

Ведь Бобров заключил сделку с Богом в тот ужасный день 1789 года, когда Татьяна была на пороге смерти, и Всевышний выполнил все условия. Она родила чудесного мальчика; более того, два года спустя на свет появился еще один, третий ребенок. Теперь Александр встречался с Аделаидой де Ронвиль только как друг, а не как любовник. Он был примерным мужем: обзавелся небольшим брюшком, и даже его старые друзья говорили с улыбкой: «Ах, Бобров – человек глубоко женатый».

Их постиг один непредвиденный удар: умер отец Татьяны и, ко всеобщему удивлению, оставил им лишь жалкие гроши. Оказалось, что он, втайне даже от Татьяны, спекулировал зерном из своих южных поместий и много потерял. Александр с семейством не был разорен: поместья были заложены лишь наполовину. «Но следует благодарить Бога за графиню, – говорил он Татьяне. – Не будь ее, нам нечего было бы оставить детям».

Они оба регулярно навещали старуху, и она давно заверила супругов, что их часть наследства в целости и сохранности.

– Видит Бог, – говорил он, – долго теперь она не протянет.

Такова в эти осенние годы Екатерины Великой была скромная семейная жизнь Александра Боброва, чья игра осталась в прошлом.

Время белых ночей: в один из первых таких волшебных вечеров Александр пересек Неву, чтобы нанести графине очередной визит.

В последнее время она все слабела, но не желала отказывать себе в развлечениях. Вечера ее теперь стали тише. Приходили лишь несколько верных друзей; но чудаковатая старуха вела себя точно так же, как раньше. Порой Александру казалось, что она перепутала даты, поскольку совершенно игнорировала французскую революцию. Возможно, она попросту о ней забыла! «Но тогда, – размышлял он, – ничто не должно нарушить безмятежной торжественности ее храма».

Когда он вошел в просторный зал, белые шелковые занавески были на три четверти опущены, но легкий ветерок, дувший в открытые окна, колыхал нижние оборки. Снаружи стоял светлый вечер, и комнату наполняли бледный свет и полутень.

Как он и ожидал, народу было мало, в основном старики, но появились один или два человека более молодого поколения. Он увидел Аделаиду де Ронвиль, которая разговаривала с пожилым господином, и они обменялись улыбками. Она казалась теперь еще более тонкой и хрупкой, любовником же, увы, так и не обзавелась. В середине комнаты графиня восседала в своем золоченом кресле. Старуха торжественно приветствовала гостей, представляя собой прелюбопытное зрелище: в своем длинном платье с лентами она словно принадлежала к французскому двору какой-то другой эпохи. Он наклонился, чтобы поцеловать тетушку, и отметил для себя, что этим вечером она особенно апатичная. Был ли он приятен старухе? Даже теперь, после стольких лет, невозможно было понять. То, казалось, она ему улыбается, но через каких-нибудь пару минут, он замечал, что колкие старческие глаза наблюдают за ним с таким цинизмом и злобой, что он съеживался под этим взглядом. Кто знает, о чем она думает? Кажется, сегодня она была рада его визиту, однако, обронив в его сторону несколько слов, не задержала более при себе. Он прогуливался по залу. Пожаловали еще пара посетителей; Бобров, не желая утруждать себя беседой, разглядывал гостей и рассеянно прислушивался к разговорам. Ничего интересного, но вдруг он услышал взволнованного молодого человека, который недавно вернулся из Москвы.