Эдвард Резерфорд - Русское

Миша пребывал в совершенной растерянности.

– Тогда я вынужден назвать вас трусом.

Пинегин поклонился:

– А вот это, Михаил Алексеевич, уже веская причина, по которой я не откажу вам в поединке. – Он помолчал. – Вы согласны на дуэль в назначенное мною время?

– Как вам будет угодно. Чем скорее, тем лучше.

– Я дам вам знать, когда буду готов с вами стреляться. Может быть, на будущий год. Но обещаю вам, наша дуэль состоится.

И с этими словами он ушел, оставив Мишу совершенно озадаченным.

«И что же мне, черт возьми, прикажете теперь делать?» – подумал молодой человек.

Этим утром, в десять часов, в Боброве произошло незначительное событие, которого почти никто не заметил.

Илья Бобров медленно спустился по лестнице, нахлобучил на голову большую широкополую шляпу, взял массивную трость и вышел из дому, никого не предупредив. Спустя некоторое время крестьяне с удивлением увидели, как грузный, неповоротливый барин, пыхтя, ковыляет мимо, с покрасневшим от непривычных усилий лицом, но с выражением самой мрачной и непреклонной решимости. Никто никогда не замечал, чтобы он ходил вот так прежде. Пройдя по деревне, он свернул на тропу, которая, петляя по лесу, вела в монастырь. Свидетели слышали, как на ходу он несколько раз бормотал себе что-то под нос.

Никто в последнее время не обращал на Илью особого внимания. Если он и казался более рассеянным, чем прежде, если иногда в поведении и словах его проскальзывали нотки отчаяния, Татьяна объясняла это переутомлением от тяжкого труда и более об этом не задумывалась. Поэтому она не знала, что после нескольких утомительных попыток воплотить свой великий замысел ее сын переживал творческий кризис и находился на грани нервного срыва. Всю предыдущую ночь он провел без сна; и если бы кто-нибудь встретил Илью, когда он шел по лесу, то заметил бы, что глаза его, обычно безмятежно глядящие на мир, теперь были неподвижно, с безумной одержимостью устремлены на нечто, видимое лишь ему одному, на некую единственно важную во всей вселенной цель, достичь которой было делом жизни и смерти. Он напоминал измученного паломника в поисках Святого Грааля.

И в каком-то смысле таковым страждущим он и был.

В тот же день, около полудня, когда Татьяна, взяв с собою Пинегина, отправилась в Русское, Мишу, оставшегося наедине со своими мыслями в затихшем доме, внезапно потревожил стук дверей, веселые голоса и смех.

Это Сергей вернулся с Украины. И привез с собою своего друга Карпенко.

Он ворвался в переднюю, загорелый, отдохнувший, оживленный, добродушный и благожелательный. Заметив Мишу, он с радостным возгласом заключил его в объятия.

– Только погляди! – обратился он к Карпенко. – Погляди, как вырос медвежонок Миша!

А тот Карпенко, что стоял теперь перед Мишей, совсем не походил на нервного юношу, некогда с обожанием взиравшего на Ольгу. Карпенко превратился в обаятельного человека, приближающегося к сорокалетнему рубежу, с блестящей черной бородой, с чудесными, выразительными глазами и репутацией великого сердцееда. «И по-моему, когда он бросает женщин, они не держат на него зла и сохраняют к нему добрые чувства», – говорил о нем Сергей одновременно с восторгом и с недоумением. У Карпенко были все основания быть довольным жизнью. Большинство его надежд сбылись. Он сам мог похвастаться тремя пьесами и изданием успешного журнала, выходившего в Киеве. Еще больше он радовался, видя, как Украина добивается литературной славы. Его соотечественник Гоголь уже прославился в России. А самым отрадным был тот факт, что его страна, посрамив всех, кто пренебрежительно отзывался об украинском языке как о «крестьянском», наконец обрела своего национального поэта, поистине великого Шевченко, писавшего по-украински великолепные стихи. Поэтому Карпенко мог теперь с полным правом сказать: «Что ж, честолюбивые мечты моей юности не померкли; они оправдались совершенно».

А Миша удивленно смотрел на счастливых друзей, не зная, что и сказать.

– Завтра мы поедем в Москву, – объявил Сергей, – а потом в Петербург. У нас с Карпенко множество замыслов. Мы возьмем столицу штурмом! – Он обвел комнату взглядом. – А где Илья, черт побери? Мы оба жаждем его увидеть.

И слуг послали его искать.

И, только взбежав по лестнице наверх и навестив жену, Сергей вернулся озадаченный.

– Как странно, – заметил он, обращаясь к Мише. – Я-то думал, она ненавидит деревню. А теперь она говорит, что хочет остаться здесь еще на неделю или две, пока мы будем в отъезде. Что ты на это скажешь? – И, в замешательстве глядя в лицо взволнованному племяннику, спросил: – Да что с тобой, Миша?

И теперь Мише показалось, что он должен все открыть Сергею.

Этим же вечером втайне от всех были сделаны приготовления.

Дуэль должна была состояться на маленькой полянке у могильных курганов неподалеку от тропы, ведущей к монастырю. Скорее всего, никто не пройдет там на рассвете. Поскольку Пинегин никого не мог пригласить в секунданты, Карпенко неохотно согласился взять эту роль на себя по просьбе Сергея.

Обед вечером проходил спокойно. Сергей, Пинегин и Карпенко поддерживали вежливую беседу, за которой Миша старался следить. Они условились, что не скажут о предстоящей дуэли ни Татьяне, ни Надежде, и дамы ни о чем не подозревали.

Действительно, единственной тайной оставалось в этот день исчезновение Ильи, который так и не появился вечером к обеду. Однако, поскольку видели его на дорожке, ведущей в Русское, трудно было предположить, что с ним могло случиться что-то плохое. После обеда Карпенко взял на себя обязанность развлекать дам, а Сергей удалился к себе в комнату, чтобы сделать последние распоряжения и написать последние письма.

Их оказалось несколько. Одно было адресовано Ольге, другое – матери, третье – жене. Он составил их тщательно и совершенно спокойно. Письмо к жене не содержало упреков. Четвертое письмо, давшееся ему с наибольшим трудом, как ни странно, было обращено к Алексею.

Позже, когда солнце уже стало опускаться за высокую сторожевую башню в Русском, перед жителями Боброва предстало другое, еще более любопытное зрелище.

Это было возвращение Ильи.

На сей раз он тоже шел пешком. Он явно очень устал и волочил ноги, но, по-видимому, его это не раздражало. А на его одутловатом лице застыло выражение религиозного экстаза, ибо Илья обрел то, что искал.

Именно этим чудесным открытием он поделился с Сергеем, когда солнце уже давным-давно зашло.

Это была странная сцена: один брат – измученный, потрясенный, мечтающий только о том, чтобы его оставили наедине с его мыслями до рассвета; другой – совершенно не подозревающий о том, что происходит, разрумянившийся от волнения, решивший во что бы то ни стало поведать своему собеседнику о том, что занимало его ум и что представлялось ему таким важным.