Эдвард Резерфорд - Русское

В любом случае Елена часто покидала его в эти дни. Имение ее отца было прямо под городскими стенами. Она нередко уезжала туда в конце лета, наслаждаясь покоем и умиротворением вместе со своей семьей.

И теперь, теплым сентябрьским вечером, глядя на город, Борис говорил себе: надлежит принять все, что бы ни уготовила ему судьба. Елена должна была вернуться на следующее утро вместе с матерью.

Вечер постепенно угасал. Золотистая вечерняя дымка точно наливалась тяжестью, однако одновременно в голубом небе чувствовался едва заметный осенний холодок.

А зачем, черт возьми, он понадобился попу Стефану? Пора ему возвратиться домой и узнать, в чем дело.

Высокий молодой священник говорил с ним вежливо, даже почтительно.

Он приехал в Москву повидать дальнего родственника, ученого монаха, и перед отъездом из города испросил у боярина Бориса разрешения, как он выразился с почти преувеличенной изысканностью, посягнуть на толику его времени.

Он хотел встретиться с боярином тайно, по личному делу – и поговорить без свидетелей о крестьянине Михаиле.

Борис несколько удивился, но просил священника продолжать.

– Смею ли я рассчитывать, Борис Давыдов, что ты не станешь упоминать об этом разговоре в монастыре?

– Думаю, да.

«Да что задумал этот поп?»

Потом Стефан без околичностей обрисовал положение бедного Михаила. Он не стал говорить Борису, что монахи и в самом деле подстрекали Михаила дурно выполнять барщину в имении, но пояснил:

– Монастырь наверняка испытывает искушение отнять его у тебя. Они получат усердного работника, а ты потеряешь лучшего крестьянина, и потому тебе труднее будет сохранить за собой имение.

– Никуда он не уйдет, – отрезал Борис, – мне ли не знать, что заплатить «пожилое» ему не по силам.

По закону любой крестьянин, намеревающийся уйти от барина в Юрьев день, обязан был не только расплатиться с долгами перед господином, но и уплатить пошлину за дом, в котором проживал до ухода. Размер этой пошлины был весьма велик и составлял более полтины, а даже весь урожай, собранный Михаилом за год, столько не стоил. Борис совершенно справедливо решил, что крестьянин не может этого себе позволить.

– Он-то не может, а монастырь – с легкостью, – невозмутимо напомнил ему Стефан.

В том-то и заключалось дело. Существовал тайный способ переманивать чужих крестьян, уплачивая за них «пожилое». Неужели Даниил-монах поступит так с ним, Бобровым? А почему бы и нет?

– Значит, ты предлагаешь мне уменьшить крестьянам барщину?

– Немного, Борис Давыдов. Просто чтобы он смог сводить концы с концами. Он хороший крестьянин и, я уверяю тебя, даже не помышляет от тебя уйти.

– А ты-то почему рассказываешь мне об этом? – осведомился Борис.

Стефан помедлил. Что он мог сказать? Мог ли он открыть молодому человеку, что, подобно многим священникам, не одобряет накопления богатства, к которому столь пристрастился монастырь? Мог ли он признаться Борису, что жалеет его и его беспомощную молодую жену? Мог ли он объяснить Борису, что втайне тревожится за сыновей Михаила, ведь если юнцы начнут голодать, то поневоле решат, когда подрастут, сделаться лихими людьми или выбрать какое-либо другое, столь же безумное поприще? Но сказать об этом Борису он не смел.

– Я ведь всего-навсего священник, гляжу со стороны и ни во что не вмешиваюсь, – с печальной улыбкой промолвил он. – Допустим, это доброе дело, которое я задумал совершить сегодня.

– Я подумаю над тем, что ты мне сказал, – уклончиво ответил Борис, – и благодарю тебя за заботу и за все хлопоты, которые ты на себя взял.

На том они и расстались, и священник уверился, что, как надлежит христианину, сослужил хорошую службу и крестьянину, и его господину.

После его ухода Борис долго мерил шагами пол, тщательно обдумывая их беседу, пока наконец не решил, что во всем разобрался.

Неужели они принимают его за последнего дурака? Неужели этот длинный священник думает, что от него ускользнула лукавая улыбка, едва заметно тронувшая его губы? Вроде он и в самом деле приехал просить о помощи, но Борис ни за что ему не поверит. Он вспомнил о царе Иване, преданном всеми, кому доверял. Вспомнил о четверых собравшихся на площади в день их с Еленой приезда в Русское. Вспомнил о Елене, иногда в постели вырывавшейся из его объятий. Нет, никому из них нельзя доверять, никому. «Надо бороться в одиночку, – прошептал он. – Надо быть умнее, безжалостнее и коварнее их».

Так что же задумал поп? Само собой, расставил сети и ждет, когда он в них попадется, да все уловки его видны как на ладони, чтоб его!

Ведь если он уменьшит барщину Михаилу, кто от этого выиграет? Разумеется, крестьянин, родич Стефана. А чем все это кончится? Тем, что Борис еще обеднеет и ему придется чаще одалживать деньги, а значит, день, когда монастырь отберет у него имение, приблизится еще немного. «Они просто хотят меня разорить», – пробормотал он.

Вот ведь коварный поп! Только одно из того, что он сказал, может быть, верно: если монастырь пока не в силах завладеть его имением, то вполне может попытаться переманить Михаила.

«И как же этого избежать?» – гадал он.

Весь этот месяц он размышлял, как поступить, но странным образом именно этот чудной священник Филипп, с его манерой быстро, отрывисто кивать и со страстью к иконам, и дал ему совет. Решение крылось в дворцовых интригах.

Они зародились где-то в Кремле, в темных, укромных уголках царского двора, его святая святых. Там они какое-то время назревали, подобно готовому прорваться нарыву; они плелись вокруг церкви и того обстоятельства, что один из советников царя Ивана ненавидел другого.

Поскольку Ивану требовалось все больше поместий, которые он мог раздать своим верным сторонникам, некоторые из ближайших его советников хотели, чтобы он выступил на стороне нестяжателей и отобрал у церкви земли. Митрополит Московский искал способ, как бы разрушить их планы. И в этом году ему представился благоприятный случай.

Кампанию по отъему церковных богатств возглавлял протопоп по имени Сильвестр, оказавшийся достаточно безрассудным, чтобы подружиться с человеком, обвиненным в ереси. Этого незначительного повода, крохотной искорки, по мнению митрополита, хватало, чтобы раздуть пламя, в котором погибнут его противники. Нашлись и другие, худшие еретики; обвинители выстроили целую цепь, показывая, что если один человек знал другого, этот другой – третьего, третий – четвертого и так далее, то, разумеется, первый и четвертый вступили в заговор. Еще того лучше, удалось установить связь между некоторыми из этих заговорщиков и семьей князя Владимира, двоюродного брата Ивана и возможного претендента на престол.