Эдвард Резерфорд - Русское

А еще ему досаждал Даниил-монах. Неоднократно Даниил намекал, что неплохо бы ему, Михаилу, работать на барина без должного усердия, то есть, говоря без обиняков, втайне отлынивать при отработке барщины.

Но, во-первых, Михаилу эти намеки не пришлись по душе, а во-вторых, если бы управляющий поймал его на таких плутнях, несдобровать бы крестьянину.

«А ведь можем уйти, – напомнила ему жена, – уйти этой же осенью».

Он и сам об этом подумывал, но пока не решался.

Законы, устанавливающие, когда крестьянин мог уйти от господина, были приняты Иваном Великим пятьдесят лет тому назад и подтверждены при его внуке, нынешнем царе.

Крестьянин уже не мог уйти от барина в любое время, но только в особо указанное господином, и чаще всего оно выпадало на двухнедельный промежуток: за неделю до и еще неделю после 26 ноября, в день Святого Георгия, или Юрьев день. Здесь прослеживалась определенная логика: к этому времени урожай уже убран и крестьянину труднее всего было странствовать холодной, неуютной поздней осенью. Разумеется, ему приходилось соблюдать и некоторые условия – платить за уход от барина немалую пошлину, «пожилое». Но тем не менее, предупредив господина и внеся «пожилое», крестьянин со своей семьей мог уйти, а потом, принарядившись, бить челом новому хозяину. Тут-то и возникала незадача. Даже если бы Михаил и смог уплатить пошлину, куда бы он пошел?

Ныне большинство имений представляли собой поместья, то есть были пожалованы за воинскую или государственную службу. Они были маленькие, и помещики часто изнуряли крестьян непосильной работой и не следили за землей, предоставленной им только на определенных условиях. Такие владельцы стародавних вотчин, как Борис, по крайней мере, хоть как-то заботились о своих наследственных владениях. С другой стороны, существовали и свободные земли на севере и на востоке, но кто знает, как сложится жизнь в тех краях за Волгой? А еще оставалась церковь.

– Если монастырь и не отберет вотчину, мы всегда можем взять у него в кортому какие-нибудь земли, – предложила его жена.

Но его одолевали сомнения. Точно ли там ему легче будет сводить концы с концами? Он слышал, что другие монастыри поднимают размер кортомы и увеличивают барщину.

– Подождем немного и поглядим, – сказал он.

Он знал: что-что, а ждать его жена умеет. Она была полная, неповоротливая женщина, неприветливая к чужим; но за этой грубой внешностью таилась нежная душа, тревожившаяся даже за Бориса и его молодую жену, их господ, отнимавших едва не последнее.

– Не пройдет и пяти лет, как он либо умрет, либо разорится, – предрекла она. – А мы по-прежнему будем сидеть на этой земле.

Однако в двоих своих сыновьях Михаил не был столь уверен. Старший, Иванко, был простоватый паренек десяти лет, точь-в-точь сам Михаил в отрочестве; а еще парнишка имел приятный голос и хорошо пел. Но младшенький, Карп, оставался для отца загадкой. Ему исполнилось только семь, он был темноволосый, жилистый, подвижный мальчишка, весьма и весьма себе на уме.

«Ему всего-то семь, а он меня уже не слушается, – удивленно сетовал Михаил. – Откуда только воли столько взял, мордва неумытая? Я его бью-бью, а ему хоть бы что!»

Такому вольнодумцу места в Грязном не было. Его тут не потерпят.

Гадая, как поступить, и не находя выхода, Михаил-крестьянин решил обратиться за советом к своему родичу Стефану-священнику.

Борис глядел на Москву сверху, с Воробьевых гор. Стефан-священник послал ему записку, что навестит его этим вечером. Времени до условленной встречи оставалось еще много. Поэтому Бобров и взирал, без горечи и, как он полагал, вообще без каких-либо особых чувств, на раскинувшуюся внизу великую крепость.

Москва – средоточие мира; Москва – его могучее сердце. В этот теплый сентябрьский день даже птицы на ветках, казалось, перекликались приглушенно.

Лето выдалось медлительное, безмолвное и просторное, какими бывают жаркие месяцы только на Руси; солнце подрумянило шепчущий на ветру ячмень на полях в окрестностях столицы; в лучах его березы серебрились, пока наконец не побелели, словно остывшая зола. Под Москвой в разгар лета листья деревьев: осины, березы, даже дуба – казались такими легкими и нежными, что, подрагивая под ветром, казались совсем прозрачными и такими ярко-зелеными, что походили на россыпь изумрудов, блестящих в танцующих лучах солнца. И лишь на Руси таким образом листья могли сказать: «Глядите, мы пляшем, сгорая в этом пламени, бесконечно хрупкие и бесконечно сильные, мы не сожалеем о своей судьбе, предреченной нам бескрайними голубыми небесами, мы танцуем, хотя смерть наша неизбежна».

Теперь, при приближении осени, и на деревьях, и на тяжеловесном, приземистом городе осел тонкий слой мелкой-мелкой пыли, и, подобно безмолвному сияющему облаку, парившему над головами, лето стало рассеиваться, растворяясь в бескрайних, вечных, словно бесконечно удаляющихся небесах.

Над прочными стенами Москвы, над огромным Кремлем, башни которого хмуро глядели на реку, царила тишина.

И кто бы мог предположить, что лишь несколько месяцев тому назад в этих стенах властвовали смерть и измена?

Укрепленный город – обитель измены: тьма в огромном сердце великой русской равнины.

Они предали царя. Никто не говорил об этом, но все знали. Всюду, на каждой улице, в любом публичном собрании, ощущались настороженность и страх. Даже в том, как Дмитрий Иванов поглаживал бороду, или проводил рукой по лысине, или моргал воспаленными глазами, Борис видел их – и не ошибался.

Бояре ждали, что царь умрет, но Иван выжил.

А ведь он недавно пребывал на грани жизни и смерти. В марте, сраженный, вероятно, воспалением легких, Иван умирал, почти лишившись дара речи. На смертном одре он умолял князей и бояр присягнуть на верность его сыну-младенцу. Однако большинство не спешили соглашаться.

«Что же выходит, править нами будет семейство матери, проклятые Захарьины?» – возражали бояре.

Был ли у них выбор? Строго говоря, да, ведь в Кремле, вдали от придворной жизни, изредка можно было заметить младшего брата царя, безобидного, жалкого, слабоумного, который редко показывался на людях. Даже если о нем иногда и вспоминали, никто не рассматривал его как возможного претендента на престол, считая, что он неспособен будет править. Но что, если выбрать двоюродного брата царя, Владимира? Из множества князей он приходился царю самым близким родственником и имел к тому же опыт правления. Во всяком случае, он куда больше подходил на роль самодержца, чем младенец-царевич.

Не стесняясь тем, что царь лежит на смертном одре, бояре спорили, кому достанется власть. Даже особенные друзья Ивана, ближайшие советники, которых он некогда избрал сам, хмурились и перешептывались по углам. Все они отрекались от него, а он мог лишь смотреть и слушать, не в силах произнести ни слова. А какая судьба постигнет Московское царство, когда его не станет? Проклятые вельможи-изменники уже вступили в междоусобную борьбу за власть.