Эдвард Резерфорд - Русское

Но внезапно он исцелился. И распахнутая было завеса пред небытием вновь опустилась. Придворные склонились перед ним в земном поклоне и радостно приветствовали его выздоровление. О двоюродном брате царя Владимире никто более не упоминал, словно и вовсе не слыхивали о таком. А царь Иван ни словом не выдал, что ему известно их лукавство.

Но царские палаты словно бы окутал мрак. В мае Иван повез свою семью далеко на Север, на богомолье, дабы возблагодарить Господа в том самом монастыре, куда ездила его мать, когда носила его. Путь предстоял долгий, далеко-далеко вглубь лесов, уходящих в ледяную северную пустыню. А там, при переправе через затерянную в непроходимых чащах реку, кормилица оступилась, переходя по сходням со струга, уронила в воду маленького царевича, и ребенок тотчас же захлебнулся.

Этим летом солнце тяжело нависало над теплым, поблескивающим от пыли Кремлем, словно безмолвно разделяя сухую, опаляющую скорбь, воцарившуюся за прочными кремлевскими стенами. На северо-западе, во Пскове, бушевала чума. На востоке, в Казани, все чаще и чаще отказывались повиноваться покоренные народы.

В эти бесконечно тянущиеся месяцы Борис также испытывал какую-то грусть.

В марте Борис и Елена поспешно вернулись в Москву и поселились в маленьком скромном домике в Белом городе.

Елена каждый день навещала мать или сестру; каждый день шепотом сообщали известия о бедах, обрушивающихся на царский двор, – отец узнавал обо всем лично, а у матери были подруги из числа пожилых «ближних» боярынь царицы, поселенных в женских покоях Кремля.

Борис часто оставался в одиночестве. Не зная, чем занять себя, отправлялся гулять по столице и заходил в многочисленные местные церкви, нередко подолгу останавливаясь перед той или иной иконой, в рассеянности читал молитву, а потом шел себе дальше.

Однако, хотя они и жили весьма уединенно, ему не удавалось избежать расходов. Надо было держать лошадей, делать подарки и прежде всего тратить деньги на аршины золотой парчи и меховую отделку кафтанов и всякого иного платья, потребного, дабы навещать важных лиц, которые, как полагал Борис, могли помочь ему возвыситься.

Он ничего не мог поделать, хотя и ненавидел издержки, существенно превосходившие его средства. По временам, когда его жена возвращалась от матери счастливая, с последними новостями, он поневоле ощущал какое-то угрюмое раздражение – не потому, что она хоть чем-то обидела его, а потому, что неизменно была уверена, что все хорошо. Потом, ночью, разделяя с ней ложе, он, снедаемый вожделением, с трудом удерживался, чтобы не дотронуться до нее, но преодолевал желание. Он все надеялся: может быть, его холодность испугает ее, встревожит – и она наконец увидит что-то за пределами своего уютного семейного мирка? «Да разве это любовь, – размышлял он, – если жена не разделяет моих забот и не утешает в огорчениях?»

Но юная Елена, заметив это наигранное безразличие, опасалась лишь одного: она не по сердцу своему угрюмому мужу. Ей хотелось расплакаться, но вместо этого она из гордости избегала его, замыкаясь в себе, а по ночам лежала неподвижно, окружив себя такой невидимой стеной, что он, в свою очередь, думал: «Ну вот, понятно, я ей не нужен».

На свое несчастье, он как-то встретил на улице молодого приятеля, они сели выпить и поговорить. Приятель сперва спросил, как здоровье Бориса и его жены, а потом изрек с видом знатока:

– Люди говорят: жениться – на скорую руку да на долгую муку. Все они такие. Сперва ты ей не мил, а там и лютый враг. – Конечно, сам приятель был холост.

Неужели так и есть? Много недель он терзался, повторяя в душе эти глупые слова. Иногда они с Еленой предавались любви несколько ночей подряд, и, казалось, между ними воцарялось согласие, но потом какая-нибудь воображаемая обида нарушала семейный их лад, и он, лежа рядом с ней, мучимый тайным гневом, думал: «Да, это правда» – и даже желал, чтобы скорее сбылось это мрачное пророчество.

Так и получилось, что этот молодой русич замер над первой, еще не самой глубокой пропастью саморазрушения и заглядывал вниз.

Иногда, стоя перед иконами в московских церквях, он молился о ниспослании добра и мира, молился о том, чтобы навсегда сохранить в сердце любовь к жене, и чтобы жена вечно питала такую же любовь к нему, и чтобы они прощали друг другу взаимные обиды. Но в душе сам не верил, что это возможно.

В один из таких дней, остановившись перед всеми любимой иконой в маленькой местной церкви, он разговорился с молодым священником по имени Филипп. Тот был примерно ровесником Бориса, но очень худ, с рыжими волосами и жестким, сосредоточенным лицом. Нос его выдавался вперед, словно клюв, при разговоре он отрывисто кивал головой, точно того и гляди накинется на обсуждаемый предмет и несколькими точными движениями проворно наколет его на нос, выступающий над густой рыжей бородой. Едва Борис сказал, что любит иконы и что его семья принесла в дар монастырю в Русском икону работы великого Андрея Рублева, как священник пришел в неописуемый восторг.

– Боярин, я нарочно изучал иконы. Выходит, в Русском есть икона работы Андрея Рублева? А я и не знал. Я должен отправиться туда, чтобы в этом убедиться. Может быть, ты когда-нибудь позволишь сопровождать тебя. Да, ты согласен? Спасибо тебе, благослови тебя Господь.

И так в мгновение ока он, кажется, обрел друга на всю жизнь. Филипп неизменно виделся с ним, по крайней мере раз или два в неделю. Борису он представлялся существом безобидным.

В июле Елена сообщила Борису, что ждет ребенка. Она полагала, что родит в конце года.

Конечно, он был взволнован, как же иначе! Вся ее семья поздравляла его. Ему казалось, что, узнав эту радостную весть, ее родственницы захлопотали больше, чем обычно.

А вспомнив об отце и осознав, что у него может появиться сын, который продолжит его древний род, он снова внезапно ощутил умиление и решимость во что бы то ни стало добиться успеха. Сыну надо было не просто передать имение в целости и сохранности, но и приумножить.

Однако, сидя рядом с нею и глядя, как она ему улыбается, как будто твердо уверенная в том, что он должен быть польщен и обрадован, он думал: «Она мне улыбается. Однако во чреве она бережет свое, не мое сокровище. Это дитя ведь будет и ее крови: оно будет принадлежать скорее им, Ивановым, чем мне. А что, если родится девочка? Она мне ни к чему, а ведь придется содержать».

Все наперебой убеждали его, что он должен быть счастлив. Но когда злые мысли овладевали им, он переполнялся гневом и тайным негодованием.

Как только Борис узнал, что Елена ждет ребенка, он перестал делить с ней ложе. Он просто не мог прикоснуться к ней. Ее лоно внезапно показалось ему таинственным и священным – беззащитным и потому пугающим. Иногда оно виделось ему неким подобием стручка, заключающего в себе горошину: а найдется ли чудовище, способное разорвать стручок и потревожить, может быть, даже уничтожить растущую под защитой стручка крохотную жизнь? С другой стороны, иногда оно напоминало ему что-то темное, подземное, вроде семени в толще земли, которое надлежит не тревожить, а оставить в теплой, священной тьме, и в назначенный час оно взойдет побегом, явившись на свет божий.