Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– Дженни, это школа. Утро. В комнату кто угодно может войти…

– Нельзя бояться всего на свете. Мне давно нужно было тебя перебороть. Ты, видимо… С тобой нечасто это бывало?.. Да? – неожиданно резко переспросила она.

– Да, – сознался он.

– Ну что ж…

Ее юбка соскользнула на пол. Дженни игриво отставила ногу и отстегнула чулки. Голая стояла она возле его стола, голая напротив Данаиды. Потом голая раскинулась в его узкой холостяцкой постели. Вежливый Александр покорно, без спешки разделся и лег в постель. «Я не могу, – мрачно думал он. – Если бы я мог, то бы все сделал, лишь бы не растягивать этот позор». Но он не мог. Он отвернулся к стене. Дженни, вспыхнувшая до самой груди, вдруг зарыдала отчаянно и громко. Александр пришел в ужас от ее боли и стыда. Он обнял ее, как ребенка, и зашептал: «Не убивайся, не нужно так». Но и в эту минуту думал о том, откуда взялось у него такое выражение, местное, простоватое, не его. Ах да, это из «Любовника леди Чаттерли». А Дженни сотрясали рыдания, все чаще, все громче. Он чувствовал: слезы – единственное, что ей осталось. Она не знала, что сказать ему, как прикоснуться.

– Не убивайся так, милая, просто минута неподходящая. Мы оба на взводе и ночь не спали, и я не могу здесь, в школе… Это все не важно, это все наладится, когда…

– Когда? Когда, Александр?.. Я хотела как лучше, а сделала ужасно… Ворвалась к тебе, красовалась тут голая… Довела позор до конца.

– Неудачный каламбур, – невольно усмехнулся Александр.

– Не смейся!

– Почему? Что нам еще остается? И ты не плачь, улыбнись. Это все временное. Все будет прекрасно, уверяю тебя.

– Когда?

– Когда мы найдем подходящее время и место.

– Тогда увези нас! Увези меня!

– Я не знаю, я не могу сейчас ни о чем думать.

– Но ты ведь это имеешь в виду? Иначе…

– Получается, что да, – примирительно сказал Александр.

Она улыбнулась дрожащей улыбкой и снова заплакала, но уже тише. Александр обнимал ее. Она гладила его безнадежно вялый орган и бедра – несмело, словно он мог взорваться или оттолкнуть ее. Александр терпел.

– У тебя такая белая кожа. Ты такой красивый, такой нетронутый, словно только что созданный. Я так люблю на тебя смотреть…

– Ну что ж, смотри…

Что-то в его голосе испугало или задело ее. Дженни вскочила и принялась поспешно одеваться. Александр тоже оделся, чтобы она не успела передумать, и сразу повел ее к двери. Он напустил на себя еще более унылый вид. Образ страдальца оказался очень уместен. От жалости к нему Дженни притихла и утратила былую уверенность. На большее рассчитывать не приходилось.

Когда Дженни ушла, Александр с каким-то неприятным, липким чувством заполнил еще одну анкету. На это ушло минут десять, после чего на лестнице опять послышался топот и дверь распахнулась опять. Александр подумал, что это Дженни что-то забыла в его комнате или приготовила новую порцию молений и упреков. Но на сей раз его посетила Фредерика.

– Мне нужно было тебя увидеть. Кроме тебя, у меня никого нет.

У Александра заколотилось сердце.

– К сожалению, не могу сказать того же о себе.

– Знаю. Я сидела в засаде в теплице с помидорами. По счастью, у меня была с собой книга. На улице солнечно: я то дремала в помидорах, то читала понемножку. У помидоров ужасный запах – словно какой-то металл стерли в порошок и нагрели. И еще чем-то пахнет, серой, что ли. Злющий запах, прямо нападает и что-то у тебя меняет внутри. Или это мне сегодня так кажется, я ведь ночь не спала, вся на нервах, какая-то сверхчувствительная. Но зато солнышко было доброе, и я успела слегка подначитаться.

– Чего же ты подначиталась?

– Я решила еще раз взяться за «Влюбленных женщин». Я вдруг испугалась, что, может быть, я Гудрун, художница с обреченной любовью. Понимаешь, когда я вернулась, мне дом показался тюрьмой, как этот жуткий красный дом Бренгвенов в книге. И еще отец на меня накинулся, и я вспомнила, как мы со Стефани говорили о тебе и мы думали, что Стефани – это Урсула, сестра со счастливой любовью, а мне оставалась только Гудрун, и это меня бесило, я не хочу быть Гудрун.

– Ты можешь читать какого-нибудь другого писателя.

– Это правда, конечно, но я люблю Лоуренса и ненавижу. Он пишет правду, но я эту правду отвергаю, и все так перепуталось, что просто невозможно. Может, дело просто в названии. Я хотела прочесть книгу «Влюбленные женщины», а теперь что же мне читать? Дай мне какую-нибудь другую книгу, совсем другую.

– Каких писателей ты больше всего любишь?

– Сейчас – Расина.

Александр вспомнил Расина, «Влюбленных женщин», взглянул на Фредерику и увидел единственное связующее звено:

– Vénus toute entière à sa proie attachée [309].

– Нет, не это, а то, как он умеет страшную неизбежность вписать в идеально уравновешенный размер. У меня есть одна умная идея насчет александрийского стиха. Я не смогла ее всю вписать в экзаменационный лист, потому что там очень обтекаемые вопросы. Понимаешь, я столько знаю об александрийском стихе, меня прямо разрывает, но я никогда никому об этом не расскажу, а со временем и сама забуду. Ужасно, правда?

– Расскажи мне. Расскажи об александрийском стихе.

Александр был хорошим учителем не потому, что, как Билл, завладев любовью и доверием учеников, внушал им свою страсть и почтение к литературе. Александр умел слушать, умел задать следующий вопрос, умел услышать движение мысли. Он словно попридержал время, создавая промежуток, в котором Фредерика могла спокойно поведать ему об александрийском стихе. Тепло нагой, вспыхнувшей, отчаянной Дженни таяло у него на руках и груди, а он слушал, как рыжая девчонка, некогда шумно напиравшая на него то с цветистыми гиперболами в стиле Лоуренса, то с грубоватыми шуточками, теперь вдруг ясно и логично, с длинными цитатами, все складней и спокойней толкует ему структуру александрийского стиха, сперва в одной его ипостаси, потом в другой, третьей, от «Митридата» до «Аталии», от едкой иронии «Британика» до кровокипящих страстей «Федры» [310] Отсылка к произведениям Расина. . Фредерика, вся собранная, сидела на жестком стуле, и Александр подумал, что слух у нее превосходный, потом вспомнил фразу Лоджа о ее связанных движениях и тихо улыбнулся. Фредерика словно услышала его мысль:

– Александрийский стих на бумаге такой точный, такой ясный, холодноватый, но невозможно представить, как играть его без крупных жестов, без гневного рыка, без возгласов, которые нарушат всю симметрию. Тут обязательно актер взмахнет рукой или уронит голову в ладони, правда ведь?

– Думаю, да.

– Я тебя люблю.

Это прозвучало так естественно, ведь весь рассказ Фредерики был даром любви. И Александр принял его.

– Я тоже тебя люблю, – сказал он возможно проще, желая как-то донести до нее, что ее слова, сперва осторожные и робкие, а потом текучие, пышные и страстные, тронули его, как не сумела тронуть другая женщина, нагая и розовая, лишь недавно лежавшая в его постели.