Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– И тебе кажется, что ваши отношения стали слишком опасны?

– Нет, то есть да, но я не из-за этого пришел. Я боюсь, что он что-то сделает.

– Я, признаться, до сих пор не понимаю, что он, собственно, сделал. – В деликатном голосе Александра просвечивала враждебность. – Расскажи толком.

Маркус попытался рассказать, но это было непросто. Оказалось, что он не может произносить слова «Бог», «религия», «свет», и хотя он сумел иносказательно описать «эксперимент» и менее важные части его, такие как гипнагогия, его попытка умолчать о невыразимом придала всей истории личный оттенок, о котором он и не думал. Александр, слушая его, вылавливал в первую очередь ключевые слова. Навыки хорошего исповедника часто требуют тонкой и даже опасной игры. Нужно уметь слышать не только сказанное, но и утаенное, делать вид, что улавливаешь непонятное в надежде, что собеседник в конце концов все прояснит. Александр был обычно хорошим исповедником. Отчасти потому, что был ленив и неохоч до чужих секретов и потому не подвергался искушению использовать их в своих целях. По логике должен был идти ему на пользу и абстрактный интерес драматурга к сюжетным поворотам, но Александр предпочитал истории старинные, запутанные и давно завершившиеся. Но в этот раз он слушал плохо. Он ночь не спал и был еще во власти любовных перипетий с Дженни и Фредерикой. Маркусовы путаные речи он раскладывал по готовым полочкам. Маркус говорил «это», чтобы не раскрывать суть эксперимента, а Александр слышал совсем другое. Маркус говорил, что его «исследовали», имея в виду телепатию и гипнагогию, а Александр из его бормотания делал вывод, что Лукас покусился на невинность мальчика. Александр перешел к более прямым вопросам о том, что Лукас «делал с мальчиком». По целому ряду причин Александр предпочел бы этого не знать, но считал своим неприятным долгом дать Маркусу высказаться, что тот и делал, но настолько обтекаемо, что разговор превращался в сущую муку. Маркус тем временем принялся бормотать что-то об Адской пасти. Александр окончательно убедился, что Маркус и Лукас оба одержимы кальвинистским чувством вины. Он решил говорить прямо:

– Но в телесном плане между вами было что-то? Что именно?

Маркус начал говорить, что нет, что отчасти было правдой, но потом вспомнил Уитби, запутался и понес невнятное.

– Тебе сейчас стыдно, да? – спросил Александр.

– Ему было стыдно, но это не важно.

– Важное часто представляется не важным, – ласково сказал Александр.

Он чувствовал непонятное раздражение против этого бледного мальчика. Он почему-то был уверен, что мальчишка сам заигрывал со злосчастным Симмонсом, который теперь терзается бесплодными угрызениями совести. Маркус, в свою очередь, почувствовал, что разговор приобретает подозрительное сходство с допросами Лукаса, когда тот с немецким акцентом допытывался, не экспериментирует ли Маркус со своим телом. Он сказал с необычной для него злостью:

– Это не про секс. Это не… Это другое. – Бледные глаза его наполнились слезами. Под тонкой кожей лица и шеи выступили алые пятна.

– Маркус, я знаю, что ты хочешь сказать. Тебя обманули, испачкали. Я вижу, ты что-то недоговариваешь, не можешь себя заставить…

– Но я не об этом .

– Конечно нет. Я тебе верю и насильно ничего вытягивать не хочу.

– Вы не понимаете.

– Как же я могу понять, если ты ничего не говоришь. Но я примерно представляю, что у вас было. Тебе теперь тяжело, стыдно, противно… Твой друг ведет себя странно…

– Я вообще не об этом. Я боюсь, что он что-то сделает.

– А что он может сделать?

Маркус растерялся. Он ничего не сумел объяснить Александру про Лукаса. Помолчав, он медленно начал:

– Он говорит, мы должны поехать в Поле тысячи курганов, на пустоши Флайингдейлс. Но мы там погибнем. Это будет конец.

По его лишенному выражения лицу сползли несколько длинных слез.

– Я не думаю, что вы погибнете, – сказал Александр с неожиданной для него теплотой. – Но в любом случае есть простой выход: не езди. Просто скажи ему: «Я считаю, что это опасно и разрушительно». Ты же ведь так считаешь?

Александр не считал возможным или допустимым объяснять Маркусу значение автомобиля как символа сексуальной мощи, хотя его сознание литератора уже породило несколько мощных пугающих образов, связанных с деструктивным потенциалом Симмонса и Маркуса.

– Я ему нужен.

– Будь ты ему нужен, он бы так тебя не мучил. И вообще человек – удивительно крепкое создание. Мы любим думать, что без нас не обойдутся, но, как правило, это не так. Да и как ты ему поможешь, если не можешь помочь самому себе.

Александр понимал, что выходит слишком уж просто, да и с передергиванием, но ведь люди, в сущности, и хотят простых решений… Самого себя так не обманешь, а других утешить – даже благое дело…

– Но что же с ним-то будет?

– С ним кто-то должен поговорить. Не беспокойся, я этим займусь. Ты же за этим приходил. Ну вот, а теперь иди домой и поговори с отцом. Много не рассказывай, только самый минимум. И пусть он тебя ушлет на каникулы к какой-нибудь тетушке.

– У меня нет тетушки. И я не могу говорить с отцом о таком.

Александр, конечно, мог бы сказать, что сам поговорит с Биллом, но как предостеречь отца о поползновениях в сторону его шестнадцатилетнего сына, если ты только что мял юбку его семнадцатилетней дочери и помнишь сухой жаркий запах ее кожи.

– Нужно, чтобы кто-то за ним присмотрел, сэр.

– Не волнуйся, я присмотрю.

– Правда?

– Ну конечно.

Александр найдет способ поговорить с ним о крикете, пару раз случайно наткнется на него в галереях – одним словом, присмотрит.

– А ты забудь, просто сбрось этот груз с души.

Некоторым это просто, подумал Александр.

К каким бы решениям ни пришел Александр после трех этих посещений, близилась, смешивая карты, премьера, назначенная на тот же августовский вечер. Еще недавно, с тревогой ее воображая, он рисовал себе либо триумф, либо провал. Как и Стефани, мечтавшая о некой абстрактной свадьбе, он не учитывал действие плоти, совести и банальных недоразумений, от которых суждено ему было страдать весь вечер. Хотя ему-то, кажется, следовало быть умней: недаром в пору свиданий в грязноватых кущах у Замкового холма он с пугающей точностью предсказал Дженни, в какие сатурналии превратится длительная подготовка к артистическому действу. Усаживаясь в амфитеатре – полумесяце из стали и досок, – он с тревогой думал о том, что многое его личное станет сейчас достоянием толпы: от тайного знания о Королеве-девственнице и попыток возрождения пышного старинного стиха до грехов опущения и добавления в последние дни. Теперь, когда публика в относительном порядке заполняла скрипящие сиденья, актеров совершенно не волновало мнение Александра. Им предстояло развлечь, умилостивить и пленить это тысячеголовое безликое существо.