Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– Фредерика играла великолепно, – сказала Стефани.

– Согласен.

– Все были хороши, но она как-то особенно раскрылась, больше, чем…

– Да, да, она это может.

– Публика прямо бесновалась от восторга.

– Да. Ты не хочешь пройти за сцену? Сама все скажешь Фредерике. Мне как раз нужно выбираться отсюда и идти туда.

Зрители ритмично хлопали и топали ногами. Как-то незаметно возник в полном составе бутылочный оркестр и с неукротимым весельем, хоть и не вполне точно, выдувал музыку сфер. Часть зрителей подпевали ей, словно футбольные болельщики, небесный хор, голливудское варьете или обитатели мильтоновских эмпирей. Мимо кланяющихся и голосящих орд Александр провел Стефани в пандемониум артистических уборных. Несомый волнами звука, он жаждал прикоснуться к Фредерике. Воображение его рисовало проблески бедер, изящные косточки худых запястий.

Фредерика, уставясь в зеркало, готовилась снимать грим. Лицо ее сияло от вазелина, слез, жары и страсти. Александр глянул ей поверх плеча, поймал в зеркале отражение глаз:

– Я привел Стефани и сразу убегаю. Мне нужно поздравить Марину.

– Знаю.

Она смотрела на него не мигая, черные глаза ее мерцали, рука с комочком ваты замерла в воздухе.

– Господи, Фредерика, я потом с тобой поговорю. У меня сейчас дела, я не могу собраться с мыслями…

– Договорились. Я буду ждать тебя в засаде. Как ты знаешь, я это умею.

Приблизилась Стефани. Если ее и обожгли электрические потоки страсти, она не подала виду и мирно куталась в свою зеленую шаль.

– Фредерика, ты играла просто замечательно. Я даже ни разу не вспомнила, что это ты.

– Вот это комплимент! – Фредерика с издевкой обернулась к Александру. – А ты после всех моих мучений, ты хоть раз вспомнил, что я – это я? Ты заметил меня на сцене?

– И да и нет, ни разу и постоянно. – Он наклонился, стукнувшись коленями друг о дружку, и подчеркнуто невинно чмокнул ее в щеку.

– Ну иди, иди, поздравь старуху-королеву, потом вернешься ко мне.

Фредерика всегда была способной ученицей. Она уже знала, что на заре страсти возникают жестокие задыхания и потоки яростной энергии, которыми со сладчайшей болью можно играть, усиливая, если, к примеру, отослать возлюбленного ранее, чем он готов уйти сам. Александр двинулся прочь, пролагая путь сквозь стайки актрис, лепечущих поздравления. Фредерика, пылая, обернулась к Стефани:

– Он меня любит!

– Конечно любит. Я вижу. Конечно!

Стефани задумчиво обхватила под шалью округлившуюся талию. И тут сестры увидели, как Дженни, повернувшись на гримировальном табуретике, протянула руку к Александру и горячо с ним заговорила. И Александр тем же нервно-изящным движением склонился к ней и поцеловал. Он взял ручку, теребившую его за рубашку, и положил туда, где нежно розовела у Дженни кожа над самой кромкой корсажных оборок. Дженни порывисто сжала и удержала его руку поверх своей. Фредерика впилась в них оценивающим взглядом, а потом принялась разбирать свою высокую прическу.

– Ты что собралась делать? – спросила Стефани, оказавшаяся меж двух полей свирепого напряжения. – Ты не можешь просто так перевернуть людям жизнь.

– Еще как могу! И переверну. Я имею право делать что хочу.

– Не имеешь. Ты ребенок!

– Никакой я не ребенок, и тебе это известно! Я хочу… Я хочу, хочу, хочу…

– А я хочу, чтобы ты была счастлива.

– Не для всех счастье – убогая квартирка и чаи со старыми ханжами. И вообще счастье тут ни при чем. Жизнь должна быть настоящая, живая. Жить – значит действовать.

– Фредерика, ты навредишь настоящим, живым людям!

– Это их беда.

– Тебе самой будет плохо.

– Ничего, выдержу.

Александр заглянул Марине через плечо в черное зеркало меж белых ламп. Ее лицо блестело от вазелина, которым она стирала смертную бледность, сизые, набрякшие веки и бо́льшую часть морщин на лбу и в уголках рта.

– Говорят, это к беде: подобраться вот так сзади и возникнуть в чужом зеркале.

– Не знаю, не слыхал. Я пришел лишь сказать, что вы чудо.

– Вон, Нарцисс, из моего зеркала. Я прекрасно вижу, что в милом зеркальце на стене я не первая красавица в нашей стране. Скажешь, нет? Смертная луна пережила затмение. Погоди, дружок, дай стереть краску: что тут нарисовано, а что уже мое… Ну как, доволен?

– Я в восторге, я очарован, я тронут. Ваш финал – чистейшая магия.

– А ты не умеешь делать комплименты.

– Ну, коли вы это знаете, то знаете и когда я бываю искренен.

Она рассмеялась, состроила гримаску-другую мягким замшевым ртом:

– А ведь она была права, что сторонилась зеркала. Александр, милый, ты помнишь, как это у Киплинга?

Это?

– Да, как-то так. Впрочем, в моем возрасте лицо – собственность. Богатство, средство к существованию, что угодно, только не я сама. А теперь уходи. Когда я нарисую новое лицо для журналистов, можешь вернуться и вывести меня к ним под руку. Мы будем неплохо смотреться. Сегодня была славная публика.

– Публика обожает вас…

Он поцеловал Марине руку, поклонился изможденному лицу в зеркале и вышел.

Наверху, в Большом зале, возбужденно роилась публика, актеры и все остальные. Александр, то и дело останавливаясь, чтобы выслушать комплименты, со всей возможной скоростью пробирался к Кроу и Лоджу. Вовремя заметил Джеффри с младенцем и успел уклониться. Потом толпа весьма удачно столкнула его с Томом Пулом. То ли от несмытого грима, то ли от усталости и духоты, в отсвете лучей, направленных на Диану и нимф с их окоченелой добычей, Пул казался каким-то серым.

– Том! Спасибо. Ты прекрасно сыграл.

– Поздравляю с успехом. Ко мне уже подходили из местной газеты и «Манчестер гардиан» – они в восторге. Послушай, Александр… ты мой друг, и я должен с тобой поговорить. О том, что ты вчера видел…

– Том, давай просто условимся, что я ничего не видел.

– Черта с два. Все ты видел, и мне наплевать. Ну или почти. Я просто не знаю… Я так дальше не могу. Я должен кому-то сказать. Я безумно люблю это… это дитя, и…

– Но стоит ли рассказывать именно мне?..

Том, квадратный, белобрысо-благопристойный Том выдохнул:

– Ну если ты не против…

– А это у вас не мимолетное, не «сон в летнюю ночь»?

– Это с самого начала было по-другому, а теперь тем более. Она беременна. Ей кажется, что она беременна. Я без нее жить не могу, а она без меня не только может, ей со мной делать нечего, понимаешь? Ты видел, какая она? А я кто? Никто, педагог из педучилища. Через год, через два она… Да что говорить! Пока я еще могу ей что-то дать, мог, вернее, потому что теперь эта беременность, и…