Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– Том… чего ты от меня хочешь?

– Не знаю. Ничего. Просто выслушай. Ты не болтлив, и ты умен. Мне нужно было это высказать. Проверить: могу я взять и обычным голосом все сказать… Ты ее не видел? Я к ней подойти не смею.

– Играла она волшебно.

– Дева Астрея… Девой она не была. Я бы ее пальцем не тронул, но она мне сказала… дала понять, что у нее уже все было. С двоюродным братцем. Шли якобы на охоту и бешено любились в рощах и амбарах.

– А как же Элинора…

Элинора была жена Тома.

– Она тоже здесь где-то. Надо бы мне сейчас заткнуться и пойти ее разыскать. И нужно найти врача для Антеи. Я ведь никогда об этом… Последние годы у нас полная спальня детей, больше у нас толкутся, чем у себя. Хоть Уэрскую кровать [313]из музея выписывай. И я не жалуюсь, я люблю все это, люблю Элинору и малышей – ты бы их видел! Но теперь, теперь ведь до того дошло, что я о них забываю – просто забываю, что они есть. Я не до конца еще свихнулся, понимаю, что так продолжаться не может. Но дальше мой знаменитый трезвый ум отказывает. Эта девчонка – господи! – я ради нее творю совершенно нелепые, стыдные, подростковые вещи! Вру, что поехал машину чинить, выдумываю какие-то совещания… Тискаюсь с ней в автобусах на втором этаже. Мальчишеский бред, вслух сказать стыдно. Но какое же счастье!.. Александр, я знаю, у тебя тоже неприятности. Скажи, ты смог сохранить достоинство? Знаю, фраза как из книги, но это же беда! У меня было достоинство, и это ей во мне нравилось, а теперь я просто нелепый влюбленный дурак!.. Нужно, нужно найти врача. Но мне об этом и думать мерзко: ведь это у нее мой ребенок, и сама она ребенок еще, школьница. У них там такой беленький портик над входом и привратница, как в монастырской школе…

Александр не успел ответить на этот неожиданный взрыв чувств: подошел Маркус с видом еще более отсутствующим, чем всегда, и, вперяясь в Александра пустыми глазами, начал молча открывать и закрывать рот. Александр, подумав мельком, что судьба как-то особенно щедра сегодня на издевательские параллели, сказал с легкой злостью:

– Говори погромче.

Тому в ответ на его отчаянный взгляд кивнул с видом понимающим, но в целом далеким и бесполезным.

Тем временем Маркус обрел дар речи:

– Извините, пожалуйста, сэр. Пойдемте со мной, пожалуйста.

– Что еще стряслось?

– Сэр, там ужасная ссора. Отец поссорился с епископом. Они кричат об ужасных вещах. И он… и мистер Симмонс тоже там… и он очень нервничает и думает, что это все из-за него. Мне страшно, сэр.

– Если ты думаешь, что я по собственной воле отправлюсь разнимать твоего отца и епископа, – желчно отвечал Александр, – да тем более в день премьеры…

В бледных глазах Маркуса стояли крупные слезы. Томас Пул, добрый человек, решил вмешаться:

– Успокойся, Маркус. Я ничего важного мистеру Уэддерберну не говорил, а, наоборот, отвлекал мелочами, мешая насладиться триумфом. Пойдем, Александр, поможем. Будь великодушен в сей славный день. Даже ты не можешь не понимать, что Билла Поттера и епископа нужно немедленно растащить в разные стороны…

Тут он вдруг замолчал и подтолкнул Александра в бок. За плечом у Маркуса возникло беспокойное личико Томаса Перри, восседавшего на руках отца.

– А вот и Алекса-а-андр, – многозначительно протянул Джеффри. – Смотри-ка, Томас. Ты ведь у нас любишь Александра? Некоторые утверждают, что ты его обожаешь. Ну что же ты? Помаши ему!

Александр поспешно удалился вместе с Маркусом. За ними двигался Том Пул, бормоча быстро и негромко: «Ну вот. Еще неприятность. Не подумай, мне жаль старину Перри. И почему нельзя всем жить спокойно? Ты счастливый человек, Александр. Ни к чему не привязан. Вот и не дай себя привязать ни в коем случае. Бедняга Перри. Женщины совершенно безжалостны. Прости за банальность. Элинору я не имею в виду, конечно. Господи, Александр, заставь меня уже замолчать!»

В одном из углов Большого зала епископ, чета Элленби, чета Ортонов, Поттеры, мисс Уэллс и несколько членов младшего духовенства с бокалами, полными шампанского, кричали что было сил. К тому времени, как Маркус привел Александра, их шумный спор переходил по кругу от невыносимой боли при четвертовании к теме казни вообще, распятия, потрошения, возрождения и снова боли. Тут же присутствовал Лукас Симмонс, который кричал о чем-то своем, и Эдмунд Уилки, спокойно просвещавший тех, кто в состоянии был услышать, касательно психосоматических аспектов болевого порога и образа собственного тела. Как раз когда Александр робко приблизился ко всей этой компании, Билл, не слишком-то сдерживаясь, проорал, что епископ – кровавый мясник. Епископ, вспыхнувший до винно-красного цвета, но вполне вменяемый, очевидно, объяснял Лукасу Симмонсу необходимость страдания, в то время как Лукас, мучительно ломая руки, твердил о засилье зла. Уилки не пожелал расстаться с черным бархатом своих одиноких бдений в Тауэре, но уже водрузил на нос непомерные розовые очки. Фелисити Уэллс стояла очень пряменькая, зажатая жестким платьем травяной зелени с подкладными бедрами, фижмами, жесткими брыжами и длинным шлейфом. Фредерики не было, зато была Стефани, задумчивая, с тяжеловатым изяществом склонившаяся к Дэниелу, словно Венера ранней весною Боттичелли.

…Скандал начался не сразу. Мисс Уэллс увлекла Стефани вслед за четой Элленби познакомиться с епископом, очаровательным, по ее словам, человеком. Епископ, высокий, мрачноватый, довольно видный, стройный мужчина с целой гривой седеющих черных волос и умным взглядом, с благодарностью отметил Стефани за ее, как он слышал, превосходную работу с юношеством, с молодыми домохозяйками, с инвалидами, с людьми, которых болезнь приковала к дому. Стефани с самого начала решила помогать мужу в сферах, не вызывающих догматических противоречий, и приняла бы похвалу с благодарностью. Но за спиной у нее вприскочку переминался Билл, словно боксер в мушином весе, готовый нанести удар по пурпурной шелковой выпуклости епископского жилета.

Епископ, заметив Билла, инстинктивно попытался сгладить маслом бушующие волны и заговорил о бурном возрождении культурного наследия, о чувстве подлинного единства, возникающего от совместной работы йоркширцев над новым произведением искусства. Прекрасным примером этому служит деятельность церквей, школ и Билловых замечательных курсов для взрослых. На это Билл посоветовал епископу говорить за себя, сам же он не считает, что большая часть нашей «культуры», включая, с позволения сказать, Церковь, способна к возрождению или заслуживает его. Лучше было бы им с достоинством умереть. Более того. Он с прискорбием должен отметить, что не имеет веры в пьесы, вроде той, что им сегодня показали. В центре такой пьесы – ностальгия по тому, чего никогда не было, мечта, очаровательная и пустопорожняя, о временах кровавых, диких и гнусных. Веселая Англия Елизаветы – деспотическое, полицейское государство во власти шпионов, садистов и палачей, которых почему-то сегодня не показали. Так и вспыхнуло то, что Маркус весьма точно определил как «ужасную ссору».