Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– Сэр, как вы? Ничего? У вас был такой вид…

Лукас раздраженно ответил, что у него все в порядке, в порядке и даже более чем. Просто оба они сейчас захвачены потоком мощнейших сил. Им предстоит сыграть важную роль, остается лишь узнать, какую именно. От них требуется в пятницу отправиться во Флайингдейлс.

– Сэр, я не могу. Я не могу больше с вами ездить. Мне страшно.

– Разумеется, тебе страшно, – отвечал розовый, херувимский Лукас с еще бо́льшим раздражением и громыхнул кулаком по хлипким золоченым планкам паланкина. – Нельзя потревожить великие силы и не бояться. Вполне возможно, в пятницу мы замерзнем насмерть, или зажаримся, или рассеемся в потоке чистой энергии, так что останутся только серые пятна-тени, как в Хиросиме на месте сгоревших людей. – Эта перспектива, казалось, доставляла Симмонсу особое свирепое удовольствие. – Мы всегда знали, чем рискуем, правда? – добавил он тоном вполне разумным и даже ласковым.

– Я не знал… не знал. И теперь я уже не уверен, что мы все это не выдумали.

– А передача образов? А левитация у Оджерова кургана? А твой фотизм? Это мы тоже выдумали?

– Нет, но… Но может быть, это было не то… не то, что мы думали?

– Мы не знаем, что это было. И есть один только способ узнать.

– Я не могу. Мне страшно.

– Но ты наделен особым зрением!

– Я не знаю. Я не уверен. Я не решусь больше на такое. Отпустите меня, пожалуйста.

– Я… я тебе противен?

Маркус заплакал. Лукас с каменным лицом смотрел на его слезы. Потом повторил вопрос.

– Нет. Я же говорил вам: нет. Но мне страшно, понимаете?

– Значит, поеду один. В одиночку я, скорей всего, не выдержу напора… Но другого пути нет.

Маркус стал тихо и жалобно умолять его отказаться от этой затеи. Лукас презрительно усмехнулся:

– Ну хорошо. Иди. Отступать уже поздно, но ты можешь лгать себе, пока получается. То, чего ты боишься, – оно повсюду. Чему суждено случиться, будет где угодно и когда угодно.

Маркус, рыдая, крикнул, что больше всего боится Лукаса, но это была не совсем правда.

– Я вас боюсь! Вас! Вас!

В ответ Лукас ударил его по лицу, так что рассек губу:

– Тогда оставь меня в покое!

Лукас шумно сбежал с террасы и исчез. Маркус сел возле паланкина. Рот жгло. Он обхватил руками горящую голову и плакал. Прохожие принимали его за пьяного и деликатно обходили стороной. Маркус был совсем один.

Среди прочих в ту ночь пробежали мимо Маркуса Александр и Фредерика. Оба скрывались: Александр – от четы Перри, на минуту упустившей его из виду, когда вспыхнул ожесточенный спор, кому менять Томасу вонючий подгузник. Фредерика – от Эда, который, заметив ее, призывно защелкал пальцами в воздухе и начал проталкиваться к ней сквозь толпу. Он не был в числе приглашенных, но большинство гостей беспрепятственно приглашали сами себя. Эда можно было кое-как объяснить Уилки, но не Александру. Поэтому Фредерика объявила возлюбленному, что ей попросту необходимо на свежий воздух. Александр сказал, что это прекрасная идея, и они сбежали под слабые одобрительные возгласы и всеобщий смех. В темноте, слыша ее дыхание и летящие прыжки, Александр был к ней несказанно близок. Но в садике с нимфой все стало иначе. Они обнялись неловко и замерли, чувствуя каждый костистую неуступчивость другого. Обоим привиделись белые изгибы изящно-крепких икр и ягодиц Антеи. Александр не мог повалить Фредерику под куст. Фредерика не могла его игриво на это подвигнуть. Так и стояли, сплетясь, уже отвердевая углами по старой памяти детских игр в статуи. Фредерика что-то лепетала: пересказывала сомнительные комплименты, сценические накладки, смешные ошибки актеров. Александр молчал, погружая в молчание и ее. Наконец она затихла. Он приложил палец к ее холодным губам:

– Что же нам с тобой делать?

– …

– Может, лучше забыть эту историю?

– …

– Из нее ничего не выйдет хорошего.

– Но я же хочу тебя.

– …И если счастье – то такое крошечное…

– Ну и пусть! Я тебя хочу.

– Но что же нам делать?

Этого она не знала. Лечь в постель? Пожениться? Упиваться родством душ? Или вечно длить эту дивную, сладкую неопределенность?

– Пусть будет, как есть. Я так тебя люблю…

В ее голосе прозвучала грозно-повелительная нотка. Где-то на глубине Александр сознавал, что Фредерика всегда позаботится о себе, невзирая на последствия для окружающих. Он смотрел в ее бесцветное, хмурое, холодное лицо. Она была девочка Геката в полночном саду, божественная сучка, то ли созданная им, то ли вызванная из иных сфер. Неприкосновенная девочка, желать которую безопасно, потому что она недостижима. Александр сжал ее, и она ответила жадно, извиваясь, и он вдруг принялся лапать ее как бешеный. Она смеялась, смеялась, невинно-блудливая, и все теперь решала она, и Александр знал: как бы он ни противился, любопытство доведет дело до конца.

Три следующие недели они так были упоены друг другом и успехом, что его образ богини-сучки оделся новой иронией. Газеты, в духе той поры, фонтанировали восторгами. Пьесу объявили триумфом культуры, Александра – ярчайшей звездой на небосклоне драматургии со времен Бернарда Шоу. Лодж и Марина Йео получили свою долю преклонения. Что же до Фредерики и Уилки, то на их долю, по мнению остальных актеров, выпало внимание чрезмерное. Фредерика в пышном венке и газетном сереньком крапе смотрела на себя сурово и горделиво с первых страниц «Йоркшир пост» и «Манчестер гардиан». Дородные дамы и нервные юноши из женских журналов и местных газет желали знать тайну феноменального сценического успеха местной школьницы. Фредерика сообщала им, что хочет быть великой актрисой, как Марина Йео. Что «с изрядным трепетом» ждет результатов выпускных экзаменов, открывающих дорогу в университет. Что она «происходит из семьи словесников». Фредерика высказывала собственное мнение о девственности Елизаветы Тюдор. Фредерика играла себя в роли Фредерики.

Александр ездил в Манчестер и обсуждал на радио возрождение драмы в стихах. За большие деньги предлагали ему писать об истории, теории стиха и положении женщины в журналах академических, у́шло-передовых и попросту массовых. Александр пытался писать. С ним заговаривали насчет лондонской постановки «Астреи» – с некоторыми изменениями и полностью профессиональным составом. Всего этого они так жадно ждали, но теперь предложения и приглашения казались им не вполне реальными: так захвачены они были простой и насущной страстью. «Гнусный папаша», по выражению крайне довольной Фредерики, опамятовался и теперь носил в нагрудном кармане стопку газетных вырезок, где на фото его худенькая дочь восседала на камне, била кулаком о каменную стену, лежала, раскинувшись, на земле.