Антония Байетт - Дева в саду [litres]

«Сладкая», – подумал он и сделал открытие. За клише дышало что-то древнее, мощное, необоримое. Довременная жадность уст, библейский мед. Иезекииль съел богоданный свиток, и было в устах его сладко [187]. И здесь то же, люто думал Дэниел, круглое лицо ясное, по-детски обведенное шерстью беретика, сияющие волосы, мягкий, неуверенный взгляд.

Они вышли на улицу Каргейт-хилл, булыжную, круто наклонную, с перилами вдоль тротуаров. Последний рывок земли к морю – вниз, в простор. Впереди лежала серая вода, темная, тяжелая, с узкими глянцевыми озерцами там, где солнце ударило сквозь бегущие вперегонки облака. «Вон оно! Вон оно!» В первый день по приезде отец разражался победным ревом, едва завидев море, и тяжко мчал к нему, ревя, неся на плечах Дэниела, который первое время тоненько вопил, а потом начал уж стесняться местных и давно обжившихся: вдруг решат, что он только приехал. Хотя что тут было такого, раз он и вправду только приехал, – этого он сегодня понять не мог.

– Вон оно, – сказал Дэниел и взял Стефани под руку.

На пляж был выход через каменную арку под променадом – гулкий тоннель, где метался и умирал ветер. Сухими волнами застывал у его стен песок, рисуя на булыжнике неровную границу прибоя. Было время, когда Дэниел врывался в эту холодную тень, скидывал пляжные шлёпки, – толстый мальчишка пальцами толстых ног егозил в прохладном сыпучем песке, постепенно теплеющем, и выбегал на залитый солнцем берег.

– Тут раньше на пони катались, – сказал он. – Когда я был маленький, тут можно было на своей лошади проехать по улице и у своего дома остановиться.

Он был толстым карапузом в сиденье-корзинке с кожаными кисточками, на вихляющем осле. Потом толстым мальчиком в длинных серых шортах. Стременные ремни норовили ущемить ему толстые икры, а он, ликуя и тревожась, въезжал в город, и худой пегий пони подымался натужно и медленно и мотал жесткой гривой у его лица. Его тогдашняя плоть частью еще сохранилась, а частью сменилась, расточилась неведомо. Отец шагал рядом и похлопывал его по спине: выпрямись, сын, не сиди мешком, гляди веселей. На другое лето после беды Дэниел катался сам раз или два. Мать с ним не ходила, только дважды заплатила за пони. Дэниел думал раньше, что, если бы отец предоставил его самому себе, он бы, может, поболтал с мальчишками-провожатыми, державшими сбоку поводья. Но вот он остался один и молчал.

А Стефани не могла понять, почему Дэниел так помрачнел. Они вошли под свод тоннеля.

– «Ветер отточен, как нож» [188] Строка из стихотворения «Морская лихорадка» английского поэта и писателя Джона Эдварда Мэйсфилда (1878–1967). . Отец это говорил, когда мы здесь проходили. Каждый раз. Каждый. Наверно, он из всей поэзии только эту строчку и знал.

– По-моему, очень хорошая строчка.

– Не знаю, не разбираюсь, – необъяснимо хмуро отвечал Дэниел.

Наконец они вышли из тоннеля на песок, и ветер встал мокрой парусиновой стеной, и нужно было идти сквозь него, а он оглушал, кусался, лепил им пощечины.

Стефани глотнула холодного соленого воздуха, пошатнулась и рассмеялась:

– Ой, Дэниел!

Ветер поднырнул ей под пальто, упорно и шумно захлопал складками подола. Она тщетно попыталась пришлепнуть их, потом рукой в варежке прижала улетающий звездчатый берет.

– Зайди с этой стороны, – сказал Дэниел, – и укройся за меня. Я плотный, непродуваемый.

Теперь он заслонял ее от воздуха, напиравшего с моря. Они шли вдоль волноотбойной стены, сухой песок налетал вихорьками, вился змейками, подымался гребнями и рассыпался безжизненно. Море откатывало, отмечая взятый рубеж блестящей линией черного песка, пылью моллюсковых раковин, спутанными прядями бурых пузырчатых водорослей. Пески шли длинными рябоватыми грядами – так море отразилось в суше. В местах пониже меж гряд до сих пор сияла и подмигивала вода. Дэниел захохотал от дурашливого удовольствия.

– Шесть миль песка, – возгласил он.

И, словно принимая их в объятие, раскинул толстые руки. Он застегнул ворот и натянул черный капюшон на взъерошенные волосы. Ветер захлестнулся ему вокруг головы, и множество песчаных струек вскинули головки, атакуя отвороты его штанов. Здесь он мог пугалом раскинуть руки и знать: вот-вот его подхватит и он полетит, неуклюже невесомый, с большими ветрами. Он взял Стефани под руку.

– Пройдемся к Бриггу. – Он указал туда, где длинная линия каменных глыб врезалась в море. – Ветер тебе не мешает.

Это был не вопрос, а утверждение. У Стефани горели губы и щеки, глаза заволокло холодным воздухом и слезами. Она приткнулась к его плечу и неопределенно кивнула. И они сбивчиво зашагали в песчаном лабиринте с блуждающими ходами. Порой они сталкивались, сбивая друг друга с шага, переходили на трусцу, почти на бег, когда ветер наполнял их одежды, как паруса, грозя сдунуть ввысь. Чуть отделив голову от его плеча, она оглянулась туда, где еще широк был изгиб бухты. Море, отступая, швыряло на берег петлистую белую пряжу пены, ветер, подсушив берег сверху, подхватывал и гонял песок. Все здесь неслось и вихрилось, но главный очерк был ровный и чистый. Она еще чуть-чуть отодвинулась, и в ухо ворвался ледяной рев. Стефани снова прильнула к Дэниелу.

Так через какое-то время они дошли до конца волноотбойной стены, где к берегу спускалась грузовая рампа. Вниз по ней рыбаки скатывали свои плоскодонки на транцевых колесах, а летом по ней же трусили вверх пони, запряженные в повозки с пестрыми, тридцатых еще годов, микки-маусами на боках. Там, где кончалась рампа, песчаный берег обжимали утесы, чьи травянистые шапки и красные глинистые бока постоянно оползали где к пескам, где к воде. На одном из этих утесов, подпертое балками, прилепилось кафе «У моря». Дэниел свободной рукой указал в ту сторону.

– Должно быть открыто, – прогремел он. – Выпьем кофе с какой-нибудь булочкой, подкрепимся.

У волноотбойной стены жались, отдыхая от ветра, несколько стариков с собаками, по линии воды еще два-три человека копали пескожилов [189], и думалось, что кафе, наверное, закрыто. Стефани вдруг страшно захотелось кофе – текучего жара и сладости. Она сглотнула. Дэниел тяжело заскакал вверх по перекошенным, исчезающим в грязи деревянным ступенькам. Вот он уж машет от двери: открыто!

Хорошо жить на свете! Стефани, вся подобранная, но с горящими щеками, ладно прошагала по лесенке и уселась за столик во внезапно наставшей жаркой тишине. В ушах еще ревело, и бился пульс. Они не сразу смогли заговорить. Спросили кофе и горячих булочек. От выпечки почти мучительно пахло теплом и какой-то надеждой.

Кафе было в форме лодки, тут были окна в металлическом обводе и круглые плетеные столики под льдисто-зеленым стеклом. На солнечной террасе окна были мутноватые, в разводах от соленой водяной пыли. Изумрудное стекло на столиках тоже в мутных разводах от небрежности официанток. Снаружи облака спешили, заслоняя солнце, растекались по ясному небу. Внутри стёкла светлели и темнели, и такая стояла тишина, словно все это было в аквариуме, в какой-то другой, густой среде. Принесли кофе, горячий и в целом неплохой. Дэниел отважился было на комплимент ее ясным глазам и румянцу, но в последний момент передумал. Вместо этого сказал: